Раиса Клеймёнова - Мы – дети войны (сборник)

Пекарь был хороший человек и даже иногда угощал меня куском белого хлеба. В начале мая ещё лежал снег, хотя дорога стала местами проседать. Я получил хлеб, уложил его в мешки и двинулся в обратный путь. Как вдруг меня нагнало трое молодых уголовников с топорами, угрожая ими отобрали несколько буханок и смеясь убежали. Я погнал лошадь домой в ужасе от того, что меня теперь надолго посадят.

Приехал, бросился к начальнику, тот наорал, но тут же позвонил своему соседу. Скоро приехал тамошний опер, забрал меня с собой и повёз к себе. Выстроили весь наличный состав и предложили мне опознать нападавших. Я узнал молодых негодяев, их схватили и принудили показать, где спрятан хлеб. Часть они уже съели, а часть буханок мне вернули. Пекарь додал мне недостающий хлеб, записав его на меня в качестве долга. Потом я несколько дней не ел хлеба, чтобы покрыть недостачу.

Меня ругали, но понимали, что в данной ситуации любой безоружный возчик хлеба был бы также ограблен. Решили ездить за хлебом в сопровождении вооружённого охранника и ускорить строительство собственной пекарни. Леса хватало, кирпич тоже оставался. Вскоре пекарню закончили. К ней пристроили помещение хлеборезки и жилые комнаты для нас с пекарем. Привезли опытного пекаря (из заключённых), доставили муку и формы. Но вот беда: новая печь была ещё сырой, а начальство торопило – давай, давай хлеб. Протопив двое суток, пекарь решился и развёл опару.

Тесто подошло хорошо, но хлеб в сырой печке не выпекся. Однако мука была затрачена, и начальник велел раздать работягам это полусырое тесто. Делить его на пайки было трудно. Все были злы, но прошло ещё два или три дня, и пекарня наладилась. Пекарь выпросил у своих коллег с соседней подкомандировки ячменной муки (которая придаёт хлебу сухость, но даёт меньше припёку), получил согласие начальника на небольшое уменьшение веса паек, а через неделю мы уже имели чисто ржаной хлеб нормального вида и вкуса, который я развешивал по честной норме.

Прошла бурная весна, и началось короткое северное лето. Неподалёку обнаружилось небольшое озерцо. Зимой из-за толстого льда множество рыбы в нём задохлось. Ребята стали собирать дохлую рыбу и варить. Многие заболели. Начальник отдал строгий приказ: не подходить к озеру, а если кто принесёт рыбу, то сажать в «кандей». Потом начались ягоды и грибы. С грибами тоже морока, голодные люди собирали всё подряд, многие же не знали сортов, а прослышав слово «сыроежки», пытались даже есть их сырьём…

В лагере был всего один опер, занимающийся фильтровкой и дознанием. Так что расследование шло медленно. Но мама со своей стороны написала прокурору Коми АССР ходатайство о моём освобождении, в котором указала, что по сильной близорукости меня освободили от воинской обязанности ещё в 1940 году (подтверждённое справкой из военкомата), что на фронт я пошёл добровольцем. Мама также переслала положительную характеристику на меня, полученную от Академии художеств. Подписал её секретарь комсомольской организации искусствоведческого факультета Абрам Львович Каганович, впоследствии доктор наук, известный своими исследованиями по русскому искусству XVIII века. Характеристика, подписанная А. Л. Кагановичем, произвела в Коми большое впечатление. В то время Лазарь Каганович почитался за одного из главных вождей, и документ, подписанный, как сочли в Коми, вероятно, его сыном, приобретал большое значение…

В то же лето мой московский дядя К. В. Крашенинников самолично приехал в Вожаель и переговорил там с главным следователем Усть-Вымлага, в подчинении которого находилась и наша подкомандировка. Интеллект старого опытного юриста подействовал на серых провинциалов. Дядя даже добился разрешения на свидание со мной, но пока это разрешение дошло до нас и меня отпустили на двое суток в основной лагерь, дядя уже вынужден был вернуться в Москву. Так что мое появление в главном лагере оказалось бесполезным и даже болезненным: молодые уголовники напали на меня и пытались ограбить, хотя в общем-то кроме куска хлеба и нескольких рублей они ничего не нашли.

Моя судьба вскоре (месяца через два) была решена. Бывших пленных, признанных следствием чистыми и невиновными, освобождали из категории «спецконтингента» и тут же зачисляли на службу в армию, во внутренние войска МВД, пополняя вооружённую охрану Усть-Вымлага. Но я ещё до войны был освобождён от воинской обязанности и потому получил полную свободу. Впрочем, свобода была очень относительной: я не мог поселиться в главнейших городах, и вместо родного Ленинграда предложили выбрать город в Ленинградской области. Я растерялся и назвал Кингисепп, под которым попал в плен. Так и записали в документ о моём освобождении: «направляется для проживания в г. Кингисепп.»