Павел Васильев - Повести

— Сколько же ты там пробыла? — спрашивала соседка.

— Три.

— А теперь куда?

— Домой.

— До дома-то далеко?

— Нет. Из Торковичей.

— Наших там, наверное, еще много?

— Много. И в Латвии есть, и в Германию угнали.

Они умолкли. На улице лопотал дождь. Булькало возле самых дверей. Тянуло оттуда сыростью и обволакивающим холодом. В помещении как-то все притихли.

И вдруг эта, торковичская, запела своим дребезжащим, простуженным металлическим голосом:

Она пела, сидя все в той же окаменевшей, неподвижной позе, не замечая окружающих, будто и не было здесь никого, и пела она так, будто говорила кому-то, кто стоял далеко, но мог услышать. Или говорила она сама с собой:

Перестала петь — и та же ночь. И шум дождя. И бульканье воды у дверей. Только на душе такое, будто присутствовал при операции. Или на похоронах…

И неожиданно на улице, под окном, рявкнула гармоника. Лихо, задиристо. Мелькнули огоньки цигарок, и в помещение вошли трое. Три подростка в накинутых на плечи пиджачках.

— А ну вставай, крещеные! И нехристи тоже. Билеты будем выдавать! — крикнул передний, и его приятели дружно захохотали.

Он заиграл на гармони, разом разбудив всех, и заорал дурашливо:

— «А моя милка — не кобылка, не подладишь при езде…» Девки, которые тут порченые, пошли погуляем!

Он оглянулся на приятелей, те кивнули ему, гогоча.

— А вон, Мишка, какая дроля сидит! — указал один на торковичскую.

Она единственная из находящихся в помещении не обернулась к вошедшим, была все так же пряма и безразлична ко всему. Гармонист подошел к ней и нарочито небрежно обнял. Она не шевельнулась, будто не почувствовала.

— А ты ее щипни, где помягче, да на бочок ее, — веселились парни. Гармонист, кривляясь, прижался к ней, положив голову на плечо.

— Ну-ка потеснись, — вдруг все тем же безразличным металлическим голосом сказала она и, приподнявшись, одной рукой, как отодвигают стул, отодвинула гармониста. — Еще, еще!

Паренек нерешительно отступил на шаг, недоуменно ухмыляясь. Она наклонилась чуть-чуть вперед, зажала нос двумя пальцами и громко, на все помещение, сморкнулась гармонисту под ноги. Села на место в ту же прежнюю каменную позу.

Пареньки растерянно переглянулись:

— Хы!..

И сразу же все показное, наигранное, бахвалистое разом исчезло. Они потоптались, потоптались, пошмыгали носами. И чувствовалось, что они еще совсем мальчишки, юнцы, молоко на губах не обсохло.

— Ну что, здесь будем ночевать? — спросил тихонько один.

— Да нет, пойдем куда-нибудь, — нерешительно и грустно ответил ему другой.

— А куда пойдем-то?

Они помедлили, поежились и, вздыхая, ушли под дождь.

«Может быть, уехать куда-нибудь? — думал Василий. — Страна большая, уехать отсюда навсегда, чтобы не видеть никого из знакомых, не знать ни о чем, все позабыть?»

От неплотно запертых дверей веяло холодом, ребята зябко лепились к Василию. В темноте шептала женщина, тихо, неторопливо рассказывала притихшему ребенку:

— Подвели Иванушку-богатыря к котлам. В первом котле — холодная вода, во втором котле — кипяток, а в третьем — расплавленная смола. Сначала прыгнул он в холодную воду, из нее — в кипяток, а потом — в расплавленную смолу. Во всех трех котлах побывал и вышел оттуда жив и еще краше, чем был. Все ему нипочем, Иванушке-то, что бывает и не евши он, и не спавши… Призадумалась тут баба-яга… Ты спишь или слушаешь?

— Не сплю.

— Ну вот, слушай. Значит, побывал он и в холодной воде, и в горячем кипятке…

К утру поутих дождь. За окном просинело. Василий вышел на улицу. Не хотелось будить ребят, но надо было, он опять спешил. Под привокзальными тополями, неподалеку от дверей, стояла торковичская девушка, скрестив на груди и зябко прижав к себе руки.

— Не спите? — спросил Василий.

Она внимательно посмотрела на него, прикрыла сухие острые глаза и молча покачала головой.

— Мне тоже не уснуть, — сказал Василий.

Она отошла от Василия и еще долго стояла в стороне, все так же зябко обхватив себя, не шевелясь, глядя на свинцово поблескивающие, убегающие в туман синие рельсы.

В Горомудине, возле кирпичного, крытого жестью сарая, в котором выдавали зерно, стояла длинная очередь. Некоторые пришли сюда еще накануне, ночевали здесь: вдоль стен было покидано соломки. Одни уже получали, суетным, возбужденным табунком теснились возле дверей. Получив, тут же проверили вес на безмене, рассыпали по мешкам, увязывали, прилаживали мешки поудобнее, — дорога предстояла дальняя, может быть в полсотню верст. Остальные молча, терпеливо ждали.