Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Но пока дождь, Мадрид не оглашается воющими сиренами.

С самого утра мерзнут в очереди женщины в черных, перекрещенных на груди платках. Дверь лавчонки на замке, витрина укрыта мешками с песком. Хозяин посулил, вернее, ему посулили привезти баранину. Они ждут, будут подолгу ждать, эти мадридские матери полуголодных детей.

На стене, потемневшей от дождя, косо приклеенный портрет Лярго Кабальеро. Вождь, непреклонно вскинув голову, устремил свой взор вперед.

Угол трехэтажного дома, как гигантским ножом, срезан фугасной бомбой. Проемы между этажами заколочены деревянными щитами. Лишь в полутемной пустоте под крышей виднеются стол, кресло.

Почему его остановили этот дом, пемая очередь перед запертой дверью? Не так ли выглядит человеческая беда, становясь обыденной? Беда, которая заставляет ни свет ни заря подниматься и брести темными Новолипками, под железно–ритмичный стук колес ехать в переполненном поезде, спать в душном, пропахшем потным бельем и угаром бараке под Казанью, ютиться в ободранной квартиренке на московской окраине… Многоликая беда с тоскливо–однообразными чертами, темным платком, надвинутым на глаза. Как давно связала она его с этими людьми! Привела сюда, в Мадрид. Заставляет отрешенно сидеть в машине под недоуменными взглядами адъютанта и шофера, — генерал, который вечно спешит и подхлестывает других, ни с того ни с сего откинулся на сиденье.

Ни одна из женщин не оглянулась на машину, которую Хосе тщеславно украсил флажком командира бригады. Они нисколечко не похожи на оперных Кармен. Истерзаны годами давней нужды и месяцами войны — бомбами, артобстрелом, холодом, смертью, незримо пристроившейся к каждой мадридской очереди, каждой семье.

В сущности, он их почти не знает. Торжественные встречи, митинги, делегации с подарками… Под Хаэном с группой командиров заглянул в кабачок. С потолка свешивались гирлянды желтых и фиолетовых луковиц, красные стручки перца. Хромой старик в высокой овчинной шапке, угадав в нем главного, протянул цкантимплору: глиняную флягу с двумя горлышками, широким и узким. Ее надо наклонить над головой так, чтоб струя из узкого горла попадала в раскрытый рот. Редко кому удается с первого захода. И тогда — всеобщий хохот. Вальтер был уверен — удастся. На людях ему многое удается.

Он откинул голову — и ни капли мимо рта. Хромой старик восхищенно швырнул шапку об пол.

— Настоящий мужчина!

Старик говорил своим приятелям что–то, вероятно, лестное для Вальтера, судя по ухмылкам, не совсем пристойное… Поговаривают, будто Долорес Ибаррури остановила панику, презрительно кинув удиравшим бойцам: «Вы — не мужчины!»

Когда Вальтер вернул цкантимплору, Дюбуа–Доманьский, безучастно следивший за сценкой, улыбнулся.

— Вы, мой генерал, умеете снискать популярность.

— Это входит в круг моих служебных обязанностей.

Дюбуа–Доманьский говорил с ним по–польски, но обращался, как во французской армии: «мой генерал».

В этом обращении, в переходе с французского на польский содержалась, пожалуй, мимолетная ирония. Небольшая доза дружественной, вполне допустимой, когда дело не касалось службы. Сейчас ирония относилась к легкости, с какой Вальтер завоевывал незнакомых людей.

Его имя набирало известность. Корреспондент–очевидец расписал, как генерал Вальтер с криком «Длинным коли!» шел под Лопера в штыковую. (Не ходил он, и вообще до штыковой не дошло. «Длинным коли!» — это с занятий в Альбасете.)

…Мадридские женщины из очереди не оглядывались на него.

Зачастую чувствуешь себя одиноким, как перст. Не в том ли загвоздка, что о самом главном, переживаемом сегодня на углу мадридской улицы, говорить не заведено?

Через сорок минут он встретится с Горевым. Комбриг будет косить глаза на часы: на счету каждая минута. Быть советским военным атташе в нынешней Испании — должность из сложнейших на земле.

Вальтер с неприязнью глянул на светлеющее небо.

До Горева следовало в штабе Мадридского фронта повидаться с Ортегой или майором Матальяна. Они — парни с головой, растолкуют, кому он в конце концов подчинен, чьи приказы выполнять, когда один противоречит другому.

Под Кордовой временами казалось, будто он воюет в одиночку, никого не заботит его «Марсельеза». Тут, под Мадридом, куда бригада прибыла 11 января 1937 года, а утром 12‑го, начав наступление на Лас Розас, захватила первую траншею, еще больше давали себя знать неполадки военной машины. Машина не отлажена, ее лихорадит. Сырой туман, застилая Мадрид, избавляет от франкистской авиации. Но и республиканцам несподручно наступать в молочной дымке.