Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Из речей Орджоникидзе и Тухачевского Карл уяснил сложность ситуации. Но командование намерено добиться перелома. Во что бы то ни стало.

Под Мозырем Сверчевский провоевал лишь месяц. 22 июля 1920 года на пыльной улице деревни Хобное грохнул снаряд — и он очнулся на госпитальной койке, перебинтованный, со звонким гулом в голове и острой болью в левом боку.

Сквозь сон, будто сквозь далекие версты, донеслась польская речь. На соседней койке кто–то прерывисто стонал, бормоча польские слова.

Карл пытался приподняться.

— Позвать врача?

В ответ — стоны.

Когда рассвело, увидел: в маленькой палате (белые стены, умывальник с мраморной доской в углу, марлевые занавески), кроме него, еще человек. Капельки пота на выпуклом лбу, слипшиеся пряди волос.

Польский офицер с развороченным бедром, повреждена артерия…

Лишь вечером к офицеру вернулось сознание. Нх разделяла тумбочка. Карл повернулся так, чтобы видеть лицо соседа. Когда тот открыл глаза, он произнес по–польски заранее обдуманные фразы:

— Я командир Красной Армии Кароль Сверчевский. Здесь госпиталь, а не фронт. Надо что–нибудь — обращайтесь ко мне.

— Ничего не надо… Предатель.

Карл проглотил ругательство. Воцарилась больничная тишина.

На следующий день сосед все–таки заговорил. Настороженно, с долгими паузами.

Офицер — сверстник Карла, сын врача из Люблина, с Брамовой улицы, студент Варшавского университета.

В палату вошел комиссар госпиталя. С огромной козьей ножкой, в косоворотке, с наганом, на плечи небрежно накинут халат.

— Извици, товарищ Сверчевский. Рядом с красным героем белую гидру положили. Он, ишь ты поди ж ты, по-русски говорить не желает. Велю унести.

— Пусть лежит. Он и по–польски едва языком ворочает.

Комиссар недоуменно затянулся самокруткой.

— Как знаешь, — и словно осенило, — ага, распропагандировать решил… Верно, товарищ Сверчевский.

— Куда его пропагандировать…

Но комиссар не слушал.

— Растолкуй ему насчет мировой революции. Мы ж за польский народ…

Вышел на цыпочках, оставив запах махорки и сапожного дегтя. После второго визита помимо этого запаха в палате осталась стопка газет, брошюр, листовок.

Карл выбрал из кипы, протянул соседу.

— Мне не осилить… Неинтересно…

Однако под вечер попросил:

— Прочитайте, пожалуйста.

Сверчевский читал, слегка заикаясь из–за контузии, не уверенный, слушает ли его человек по ту сторону тумбочки.

Видимо, слушал, о чем–то размышлял.

— Агитация… Прочитайте что–нибудь, предназначенное не для поляков, а для ваших солдат.

Карл порылся среди газет. Выбрал красноармейскую, чуть побольше тетрадного листа.

Спустя два дня польский офицер умер.

На цыпочках, с козьей ножкой в зубах в палату заглянул комиссар.

— Извини, товарищ Сверчевский, — как хоронить этого?.. Фамилию не назвал, документов нет.

— Прикажите принести кусок фанеры и тушь.

Написал по–польски: «Ярослав Ружиньский, родился в 1897 г., погиб в 1920 г.»

Наутро Сверчевского отправили в мозырский госпиталь, оттуда — в московский.

В красноармейской газете, прочитанной Сверчевским, был напечатан приказ от 25 июля 1920 года:

«Товарищи! Помните, что, вступая в польские области, не с польским народом воюем мы. Не завоевывать Польшу идем мы. У нас много своих полей, лесов, рудников, фабрик и заводов… Завоеваний нам не нужно. И мы бьем и будем бить лишь панов, помещиков, буржуев и жандармов, всех этих наемников мировой буржуазии.

Берегитесь же обидеть польского труженика!..

Не обижайте пленных!..»

Ни Сверчевскому, ни Ружиньскому, разумеется, не могла быть известна циркулярная телеграмма ЦК РКП (б) в редакции центральных газет:

«В статьях о Польше и польской войне необходимо строжайшим образом исключить возможные уклоны в сторону национализма и шовинизма».

Еще 28 января 1920 года Совет Народных Комиссаров заявил о безусловном и безоговорочном признании независимости и суверенности Польской республики.

Лефортовский госпиталь, его называли теперь 1‑й Коммунистический, занимал лепившиеся друг к другу желтые здания, прошитые изнутри гулкими коленчатыми коридорами. Ходячие раненые и выздоравливающие слонялись по саду в шинелях внакидку, валялись на траве, лузгали семечки.

У Сверчевского редкий день без посетителей. Забегала, норовя разминуться с остальными, Нюра Воробьева. Приносила пакетик — слипшиеся. леденцы или подушечки. Брала Карла под руку: «Ты еще слабый».