Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

И все–таки весенняя распутица — не осенняя. Первые капли — не зарядивший в октябре дождь.

В бивачной жизни, где долог переход и короток привал, Сверчевский заново открывал свои полки и дивизии, солдат, с которыми — на том стоял — пойдет в наступление. И, быть может, с марша, прямо с марша.

Он распекал армейское квартирмейстерство, не давал спуску штабникам, случалось, вступал в спор с тылами фронта. Постоянно думал о солдате, убежденный: солдату решать исход войны. (Бой может выиграть генерал.) И еще помнил, сколько утрат позади у каждого, с каким грузом каждому вступать в битву.

Он не подстраивался под солдат, присаживаясь к ним. То — его стихия. Однако греб к тому берегу, который сам намечал.

— Да, хороша, хороша, — нахваливает он едва различимые контуры любительской фотографии. — С певестой тебе повезло.

— А ты покажи. Двойняшки? Счастье привалило…

Вдруг: откуда он знает эти падающие на плечи волосы, эти раскосые глаза, короткий — ноздрями вперед — смешной нос?

— Сказочные локоны, — Сверчевский вглядывается в снимок.

— Обывателе [80] Официальное обращение в Войске Польском. Означает — гражданин. генерале! — восклицает подпоручик в очках, в ботинках с обмотками. — Белые, мягкие. Лен.

Сверчевский возвращает фотографию. Эва–белая. Была еще и Эва–черная.

Подпоручик снимает очки, протирает о рукав шинели.

Они, студенты Краковского университета, полюбили друг друга. Какая любовь!.. Оба придерживались «левицы». Эва шагнула дальше — к коммунистам. Он сочувствовал, давал деньги МОПРу. Она не втягивала его в свой партийный круг. Случись что–нибудь — у ребенка должен быть отец. Да, у них дивная дочка. Вылитая мать.

На ладони у Сверчевского новая фотография: Эва с мужем (в франтовато–побеДном мужчине с галстуком–бабочкой не сразу разглядишь небритого очкастого подпоручика).

Вдруг молодая жена надумала ехать учиться в Москву.

— Она, обывателе генерале, не по–женски независимая.

«Положим, зависимая. Эх, Эва, Эвуня–белая, не полагалось сообщать, даже любимому мужу, что едешь в Москву. Тем более ехала ты в школу…»

— Жена, — подпоручик ушел в воспоминания, — вернулась осенью тридцать шестого.

«Последний польский выпуск, незадолго до его отъезда в Испанию…»

Вернулась серьезная, суровая — и с головой в партийные дела. Почему–то не рассказывала о Москве.

«Этого еще недоставало…»

Подпоручик, тогда краковский адвокат, бесконечно уважал свою Эву и не докучал расспросами.

В тридцать девятом будущий подпоручик отправился погостить к родне в Перемышль. Эва с дочкой осталась в Кракове. Война. Он — в Советском Союзе. Она — в оккупированной Польше… Краков уже освобожден; он шлет письма во все концы. Но никаких следов жены и дочери.

— Обывателе генерале, я адресовался в Краковскую Раду, в воеводство. Неужели не могут разыскать?

«Дочку ты разыщешь, а жену…»

— Разыщут, обязательно разыщут.

В августе прошлого года Сверчевского, извиняясь, просили зайти в информацию. У человека, с которым желательно ему встретиться, прострелена нога.

Узнал он его сразу:

— Томаш!

— Товарищ Вальтер!

Подсел на низкую тахту, гладил седую голову тридцатилетнего Томаша. Слушал.

Они составляли тройку: Томаш, Эва–белая и Эва–четь ная. Потом, в Кракове, в Жешуве прибавились новые. Война дала пополнение. Вместе с пополнением — провокатора. В сорок третьем арестованных казнили. Томаш успел в канун ареста скрыться в лесу…

— …Вы правда, обывателе генерале, разделяете мои надежды?

— Правда, друг, правда.

— Приглашаю в гости. Будет приятно познакомить вас с женой.

Ложь во спасение? Слишком невинно для громкого: ложь. Не голубоглазое он дитя, чуть что — терзаемое уколами совести. И не рефлектирующий интеллигент. Генерал, по необходимости политик и пропагандист. Ему смешон товарищ, о котором когда–то довелось рассказывать Альфреду Лямпе. Нетерпимый атеист, романтик. Лично он, Сверчевский, запросто подает команду «К молитве».

Однажды неожиданно для всех и для самого себя поцеловал хоругвь, которую скрывали от немцев. Поцеловал, воздавая должное людям, прятавшим католическую хоругвь и советских пленных, рисковавшим собой. Поцеловал — и губы не пойдут волдырями. Этот пуританский романтизм вот где у него. Но не от того усталость. Не от детски невинной лжи во спасение. И не от необходимости кого–то драить, распекать, чихвостить, кому–то давать дрозда.