Павел Федоров - Последний бой

Ярко, тепло грело солнце, а день все равно тяжелый, удушливо-угарный. Между плащами и шинельной серостью, тормоша наши скорбные души, грязноватые после ливня бинты, летала незримая темная птица в костлявом оперении... От ее досаждающей назойливости отмахивались девушки, наши сестрички и санитарки, с медицинскими сумками на плечах: Таня Байдина, Настя Калабашкина, Нина Сафонова, Тоня Гусарова, Таня Любченко, Юля Кораблева, Лидия Сечко. Кого-то перевяжут, кому-то подсунут под темный бинт свежий кусочек ваты, кому-то ласковое, целительное слово скажут. Вот Паша Данченко, в зеленом плаще внакидку, с тихой улыбкой на бледном, осунувшемся лице. Казалось, что при ее появлении утро стало еще светлее и чище.

— Ну что, хлопчики, хоть подсушились маленько? Видите, солнышко вышло нам навстречу. Греет! Славно греет! — Паша жмурит глаза. От ее ласкового голоса исходит тепло, а от синих, чуть прищуренных глаз — сияние.— Лихая была ноченька! Ох, лихая! — продолжает она.

— А сейчас, Паша? — спрашивает Шкутков.

— Сейчас? — Она выпростала свою единственную руку, оперлась на стоявший торчком Мишкин костыль.— Что сейчас? Отдохнем, холодненького мясца поедим и дальше поедем. Может, кому что надо, говорите. Тимофей Федорович и девушки все сделают.

Мы знали, что они все сделают. Перед отправкой я видел, как девушки в Железенке, засучив рукава, мыли тяжелораненых, гребенками причесывали безруких.

Песни хочется складывать про таких наших медицинских партизанских девчонок.

Мне только что перебинтовали руку. Я стою в кустах над склоненной лошадиной шеей, вижу домишки на пригорке, загородку из колышков, белые занавесочки, зелень на подоконниках. Окошки спокойно поглядывают на наш тщедушный лесок. Ну чем не мирная картинка? И тут же рядом большой грузовик фырчит мотором, около него суетятся люди в мышиного цвета мундирах, перехваченных широкими ремнями, в сапогах с коротенькими голенищами. Все это в течение дня уживается с нами в близком соседстве. А день скупо движется малыми, птичьими шажочками. Голова моя словно в чаду. Обморожение на ноге вздулось, большой палец похож на недозрелый помидор. Сестричка перебинтовала, и я, сцепив зубы, всунул ступню в голенище. Между ранеными вместе с сестрами ходит доктор Тимофей Левченко. На руке у него виснет сынишка Юрка. Сколько было терпения у этого славного мужественного человека!

И вот — поплыли по кустам мутные, еще расслабленные сумерки, послышалась команда сквозь шелестящую листву:

— Садись!..

Не сразу в седло-то вскакивали израненные ребята. Спасибо кочубеевской пехоте — помогала взбираться на коней госпитальной кавалерии.

Тронулись и проехали прямо чуть ли не мимо окошек с зеленью на подоконниках. Мы все ждали: вот-вот начнется стрельба. Обошлось. Ехать вперед, к заветной цели, стало веселее. Отдохнувшие кони, отрадно пофыркивая, шагали бодро, поскрипывали колеса, шипели под конскими копытами некошеные, подсохшие за день травы.

Марш прошел без задержки. Скоро втянулись в ночной, сумрачный лес. По обеим сторонам дороги стояли высокие мохнатые ели, дремотно пошевеливая большими темными лапами. Выехали на небольшой просвет — опушку — и остановились возле каких-то нежилых полуразрушенных построек. По рядам просквозила едва слышная команда — слезать было велено, коней кормить.

— Ты один у нас тут командный состав. Иди к Кочубею и разузнай, как дела пойдут дальше. Сразу пойдем на переправу или снова канитель разведем, как той ночью.

А ночь ничего хорошего не сулила. Слышались то одиночные выстрелы, то короткие пулеметные очереди — гулкие в лесном урочище и пронзительные.

Кочубея я не нашел. Он уехал разведывать переправу. Солдатов рассказал, что отряд Китаева вчера переправился ночью, и с большим шумом...

— Если бы мы не плутали по степи, тоже могли переправиться прямо с ходу. А теперь уж что накукует кукушка...— заключил младший лейтенант.

— И что она, по-твоему, накукует? — спросил я.

— Приедет командир — узнаем...

Вернулся Кочубей. Спрыгнув с коня, передал подскочившему коноводу поводья, проговорил из темноты:

— Табак дело... Река после ливня вздулась, воды прибавилось много. Колеса поплывут. Ну и противник, естественно, всполошился. Китаевцы его потрепали. Сейчас он, конечно, настороже, ракетами беспрерывно балуется, из пулеметов постреливает.

Меня не обманывало предчувствие, что ничего путного из нашего похода не получится. Ужасная мокрая ночь. Стояние под проливным дождем и этот мучительный, изматывающий душу день. Сломан был великолепный замысел Гришина, а главное — утрачена внезапность. Как только прошел мимо отряд Китаева, мне стало ясно, что всполошит он фрицев, нарушит все так хорошо задуманное. Неужели не знали, что к переправе подтягивались два партизанских отряда, вооруженные вплоть до пушек,— около трех тысяч человек, да батальон Кочубея — триста активных бойцов. Раненых можно было не только подвезти к переправе, а и на руках перенести через реку, черт возьми! Неужели все произошло стихийно, без всякой согласованности с другими силами? Меня подмывало высказать все это Кочубею, но я удержался. Мой голос там тогда ничего не значил. Махать после драки кулаками было так же бесполезно, как и падать духом.