Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

В уши Марии бил тот истошный детский крик, и она засыпала лишь на заре.

Проснувшись первой, Тома с любопытством рассматривала побледневшее во сне лицо матери и, видимо, потому, что взрослела сама, каждый раз открывала, что мать, вопреки всему, хорошеет — немного расплывчатое лицо четко очерчивается, и что-то как бы подсвечивает его изнутри.

— Ма-моч-ка, ты у меня самая, самая!.. — призналась она, когда озадаченная Мария начинала тереть глаза и моргать.

Наивная Томина похвала пробуждала желание поглядеть на себя в оконное стекло — зеркало тоже утащили, — и, хотя было неловко, слова дочки запоминались, прибавляли сил.

— Когда ты, Маня, рядом, — подхватывала Лида, — ей-богу, веселей. Ровно заступиться можешь, в обиду не дашь. Вишь какая!..

Но однажды, когда Мария, держа на коленях Генку, перебирала пальцами его редкие длинные волосики, Лида внезапно проявила самостоятельность.

— Примелькалась ты уже с Томой, — наставительно заметила она. — И нынче я тебя с ней не пущу. На каждом шагу полицаи с жандармами. Говорят, это рейхскомиссар свои порядки заводит. Пропуска разные, облавы. Генку возьмешь! И лучше огородами возвращайся…

Мария сначала даже испугалась — что с нею? Да, увидев, как темнеет полное, хотя уже поблекшее от недоедания, Лидино лицо, поняла, что игнорировать ее нельзя: так она высказывает свое новое отношение и к ней, Марии, и к окружающему. Отказ кровно обидит женщину, оскорбит ее. Да и имеет ли Мария право не принять ее жертвы?

— Ты ведь не знаешь, куда я сейчас пойду, — все-таки, чувствуя, что Лидино решение накладывает на нее особую и, возможно, самую высокую ответственность, предупредила она.

— Знаю! Не на базар!..

С Геной идти было куда вольготнее. И, неся его на плечах, раз за разом целуя его ножки, Мария чуть ли не торжествовала. Однако когда горкомовский связной передал ей подпольную «Звязду» и Мария, засунув ее под резинку Генкиных шароварчиков-ползунков, пошла назад, все переменилось. Мальчик, как и раньше, кивал головой, пальчиками лез Марии в нос, а у нее болело сердце, и хотелось молить, как молила сестра: «Матерь божья, только бы не сейчас, только бы не сейчас!»

На Бетонном мосту их задержали. Поставили в очередь, чтобы проверить документы и обыскать.

Кружил колючий снежок. У депо зычно перекликались паровозы. В стороне, около парапета, застыла группа мужчин под конвоем.

— Геночка, родной, заплачь, — попросила Мария. Но тот, думая, что с ним шутят, причмокнул языком и засмеялся.

Тогда объятая отчаянием Мария ущипнула его. Мальчик сжался и залился плачем. А когда она, почти глухая и слепая, боясь поскользнуться, двинулась к постовым, вцепился в ее волосы и забил ножками в грудь.

— Уйми своего щенка, обмочится! — крикнул бровастый жандарм с бляхой-полумесяцем на груди. — Где документы? — И толкнул кулаком ей в бок.

Трудно сказать, кто кого вел дальше — Мария Генку или он ее. В свою комнату она вошла без сил. Постояв у кровати, бухнулась на нее и зарыдала. Пряча газеты под подушку, почувствовала, как кто-то обнял ее, задышал в голову. Перед глазами замаячил бровастый жандарм, потом — сановный немец на Ленинской улице, и Мария, содрогнувшись от ненависти, понемногу стала успокаиваться — около нее была Лида, да и впереди ожидало более страшное, которому нужно будет идти навстречу.

Нет, не меньшая тайна и то, как вырастает среди людей старший! Правда, природа в этом случае дает ему, видимо, чуть больше, чем закваску. И прежде всего — умение выбирать себе и другим место в событиях. Но признанным вожаком он становится лишь тогда, когда, идя за ним, единомышленники сочувствуют ему и охраняют его. «Ты — нам, мы — тебе», — как говорила Лида. Во всяком случае, так было в подполье.

И опять-таки набраться бы тут ума-разума Марии, протрезветь: рядом же дочка, Гена… Сдержать бы немного рвение. А заодно отбросить и свои переживания — слезы, сострадание: без них легче. Ан нет!..

Еще в первые дни поклялась быть с Марией семья Марчуков. Так вот… Дождливой осенней непогодью, когда Марчуки садились ужинать, кто-то постучал к ним в окно. Не постучал, поскреб — неуверенно, просительно. Ему открыли. В сени ступил обросший, кожа да кости, призрак в солдатской, точно изжеванной шинели. За это грозила смерть, но незнакомца без слов провели в дом, посадили за стол. Мало того — оставили у себя, пока, оправившись, человек не смог уйти, как и пришел, в темную, хоть глаз выколи, ночь.

Однако через месяц до Марчуков докатилась молва: их военнопленный опять за колючей проволокой.