Михаил Яворский - Поцелуй льва

Немного осмотревшись, как бы собираясь с мыслями, он объявил, что является «гордым строителем коммунизма» и что сегодня уроков не будет. А теперь нам необходимо идти в спортзал на общее собрание. Новый директор, товарищ Валерия Ефимовна Боцва выступит с докладом.

Мы встали и пошли за ним.

Спортзал был достаточно большим, чтобы вместить все 12 классов― около пятьсот-шестьсот человек. Его паркет когда-то тщательно полировали, он пахнул мёдом. Уборщик, который этим занимался, использовал только пчелиный воск. Наше образование базировалось на греческом принципе: «В здоровом теле― здоровый дух», поэтому у нас ежедневно была гимнастика. Единственным исключением были воскресенья.

Воскресенья были особыми. Никаких уроков. В восемь утра коротенькая Служба Божья.

Временный престол соорудили в дальнем углу спортзала. Службу Божью проводили на старославянском языке, что придавало таинственности, но мешало пониманию. Ежегодно каждый класс ходил на исповедь и причастие. Исповедовали нас после полудня, в соборе св. Юра, а причащали в воскресенье в спортзале. Я не имел ничего против причастия. На голодный желудок кусочек хлеба с белым вином немного бил мне в голову, и я представлял себя среди белявых голубоглазых ангелов. Эти ангелы почему-то всегда напоминали Соню.

Но я ненавидел исповедь. Когда в последнюю субботу накануне войны я встал на колени перед исповедальницей, то не мог вспомнить ни одного греха за собой. Священник вылупил глаза, критически созерцал на меня через маленькое окошко, когда я промямлил, что мне не в чем исповедоваться. «Все мы грешные, сын мой, ― сказал он таким голосом, словно это он исповедовался мне. ― Попробуй вспомнить».

Я взаправду не мог, и чем больше он на меня давил, тем больше я отпирался. Он поднял глаза к небу, словно ища подтверждения, что я вру ― ещё один грех. «Ты что-то скрываешь, сын мой?― спросил он, и выпрямившись, добавил:― Не бойся признаться, Бог тебя простит».

Казалось, что белый накрахмаленный воротничок душит его. Я, очевидно, раздражал его, он терял терпение. В волнении я внезапно вспомнил, что когда-то читал в катехизе про «смертные грехи». Среди них было предостережение: «Не спи в ложе ближнего твоего». Когда я читал про это, то и представить себе не мог, что такое может быть грехом. Это наверно какая-то ошибка, думал я.

Прибодрившись, я сказал: «Отче, я спал в ложе ближнего моего».

Сначала он вёл себя так, как будто недослышал, потом наклонившись, чтобы лучше видеть меня, ошеломлённо, недоверчиво и с интересом спросил: «Ты??? В твоём возрасте!!!»

Покаянно опустив взгляд, я подтвердил: «Да, отче». В то же мгновение до меня дошло значение этого запрета. Но было поздно что-то объяснять. Чтобы очистить меня от зла, которое я не совершал, он назначил мне читать дважды в день утром и вечером «Отче наш» и «Богородице» на протяжении трёх недель.

Теперь, когда мы входили в спортзал, я радовался, что не увижу больше священника.

Никогда спортзал не выглядел так празднично. Волны алых флагов каскадами падали со стен, многочисленные красные транспаранты призывали трудящихся объединяться, бороться против буржуазии, выражали благодарность Коммунистической партии за наше освобождение, призывали нас стать преданными строителями социализма, провозглашали «диктатуру пролетариата» и «социалистическую демократию».

Посреди стены напротив нас висели два огромных портрета Ленина и Сталина, а по бокам такие же громадные картины Маркса и Энгельса. Над ними ― красная звезда, золотые серп и молот и полотно с надписью: «Наши вожди! Наши учителя! Наша жизнь! Наше будущее!»

Внизу за столом, накрытым красной дерюгой, сидело четверо. Один из них был наш бывший учитель, остальные ― советчики. Посредине стола стоял графин с водой и стакан.

Куда там тем жалким воскресным молебнам, на которых священник что-то бормотал из «Святого Писания» на непонятном языке, кормил нас хлебом с дешёвым вином, делая вид, что это кровь Иисуса, и проповедям, после которых мы все чувствовали вину. Какой же это был заколдованный круг!

Теперь жизнь, казалось, приобретала новые краски, широкие измерения. По крайней мере, такими были мои первые впечатления.

Первым заговорил наш учитель. Он обратился к нам как к товарищам. Это было что-то новое, поскольку до войны было только «пан учитель», а значит выше, старше. А теперь мы были равны.

Он говорил кратко: это величественное мгновение в истории нашего народа ― мгновение освобождения и воссоединения, и мы должны быть благодарны нашим освободителям. Потом он представил лиц, сидящих за столом. Коренастый мужчина в форме с двумя рядами медалей на груди был местным командиром Красной армии. Небольшая женщина рядом с ним ― товарищ Валерия Ефимовна Боцва, наш директор. Я отродясь не видел такой женщины ― у неё была короткая стрижка. Мужчина в кожаном пиджаке и меховой шапке был первым секретарём исполкома КП во Львове. Я не мог отвести взгляд от его чванливого лица. Оно казалось мне настолько знакомым, что я в какой-то миг даже подумал, что это наш бывший ксёндз в новой ипостаси.