Олег Смирнов - Северная корона

— Я классиков люблю: Чехова, Толстого…

— А я всех люблю. И классиков, и современных. Стихи люблю.

Содержательная беседа, ничего не скажешь. С чего запинаешься, уважаемый товарищ Пахомцев? Не умеешь разговаривать — лучше спи!

Пощалыгин перевернулся на бок. Соколов бодрствовал над чертежом, измерял какие-то линии линейкой, исправлял. Журавлев всхрапывал, Шубников свиристел. Старуха что-то бормотала во сне.

Ирина убавила фитиль, полезла на печь — взбугрились икры, — задернула ситцевую занавеску. Занавеска дергалась — ее цепляла Ирина, раздеваясь.

Сергей смотрел на печь, на занавеску и представлял, как Ирина снимает платье…

Утром Ирина растопила печку, поставила вариться чугунок картошки. Улыбнулась Сергею:

— Не желаете помогать?

— Отчего же! — сказал он, досадуя на ее улыбку.

Он обулся, поплескался под рукомойником, стал собирать на стол.

После завтрака Соколов сказал:

— Подготовиться к маршу. Через час выступаем.

Сергей опять брал вымытую посуду у Ирины, по ее пальцы в своих не задерживал.

— Знаете, Ирочка, — вдруг сказал Сергей, — мальчишкой в Краснодаре я любил звонить у чужих квартир. Нажмешь кнопку — и деру! А еще любил «раковые шейки», такие маленькие конфетки…

— А я любила книги. И чтобы потолще — читать побольше! В партизанском отряде не было времени читать.

— Не страшно было партизанить?

— Страшно. Но надо.

— А что вы делали в отряде?

— И кашеварила с бабушкой, и санитаркой была, и минером-подрывником.

— Подрывником?

— Приходилось.

Сергей улавливал запахи Ирины — хлеб, полынь — и думал, что она милая, чистая девушка.

— Пахомыч! — крикнул из комнаты Сабиров. — Собираешься?

— Иду, товарищ сержант!

Он взял ее за руку и впервые обнаружил, что у этой девушки с городской речью и городским именем — деревенские мозоли, и, конфузясь того, что делает, поцеловал ее ладони.

Переступая порог, Сергей больше всего боялся, что Пощалыгин моргнет ему всевидящим, нагловатым оком: оторвал, мол, теперь никак не распрощаешься с кралей? Но Пощалыгин не моргнул — оглядел и отвернулся.

Не определишь, продолжается ли день или наступает вечер, потому что тучи громоздились над самой землей, сумеречная пелена поглотила окрестности. Колкий дождь. Капли его — словно капли тоски. Взвод вышел со двора, с других дворов вышли другие взводы, они слились в роту, роты слились в батальон — и уже колонна уходит мимо огородов, мимо бочаг на косогоре, мимо холмика со снарядной воронкой на вершине, смахивающего на маленький вулкан, мимо орешника, к лесу. А на крыльце — Ирина, вдовушка и старуха, машут, что-то кричат.

— Остались наши солдатки, — сказал Пощалыгин. — Знаешь, Сергуня, смурной я. Вот приголубил бабу, так она готова мыть мне ноги. Мировая была бы женка! А я ушел, а она, как была вдова горемычная, так и осталась. Не война — обженился бы с ней. Ты, Сергуня, не осуждай меня: болтал про Аннушку, а тут — обжениться… Аннушка — где она, за тридевять земель, выскочила, поди, замуж?

Нет, Гоша, я не осуждаю тебя. Других судить легко, а нужно сначала себя научиться судить. Без скидок.

Он вспомнил о Наташе и вдруг почувствовал облегчение: «Я честен перед нею».

Ветер колобродил, ботинки скользили, разъезжались. Дождь дымился сплошной стеной, накрепко сваривал серое, беспросветное небо с окрайком леса, куда тащилась колонна. Хлюпало суглинное месиво, весомые дождевые капли пузырились в лужах на неухоженной пашне. Овраг, кустарник, проселок в поле. Оно было огромное. «Как Россия», — подумал Сергей.

Он вышагивал и думал о своей стране, которая нескончаема. На одном ее рубеже — закат, на другом — восход, там — льды, а там — пальмы, и не счесть ее долин, гор, рек, городов, сел, заводов, дорог, и не измерить того, на что способны ее люди. Выдюжат и военное лихо, не раз выдюживали.

Ну, погодка! Ну, лето: дождь-нудьга, туманная наволочь, дороги развезло. Сыро, холодно, грязно. И это на стыке июля и августа! Самое досадное — расквашенные проселки: пушки и повозки вязнут, автомашины буксуют, пехота кое-как выдирается, и темп наступления спадает.

Все набухло влагой, потемнело. Только березовые стволы по-прежнему белые, будто светятся во мгле. Куда ни глянь — белоствольные рощи. Березовая Россия! На тебя пала война, и твои кровные сыны протопали от польской границы до подмосковных лесов, теперь топают обратно. Мимо берез, мимо берез. Твои кровные деревья — как верстовые столбы. В январе и феврале березы — среди безмолвных сугробов, словно слепленные из снега, в апреле щелкают почками, в мае обряжаются в свежую, простодушную зелень, в июле и августе эта зелень припудривается пылью. По сентябрю меж ветвями провисают паутинки бабьего лета, и березы начинают жолкнуть: одни с верхней части кроны, другие с нижней. По октябрю кружат, планируют — черешком вперед — помеченные тленом листья, на опушках наметаются в холмики, точно на земле мало могильных холмиков. По ноябрю рощи сквозны, раздеты, лишь кое-где хлопают на ветру оржавелые, усохшие листы. А декабрь — березы снова обдуваются метелями, гнутся к сугробам. И покуда идет война — зимой, летом, весной, осенью, — в их белые стволы, как в белые тела, входят пули и осколки.