Олег Смирнов - Обещание жить.

К анкете дополнения вряд ли нужны, в ней ты и так просматриваешься со всех сторон. И все-таки хочется сделать одно дополнение. Я действительно изрядно езжу по заграницам. Если попадаю в страну, где воевал, стараюсь побывать на местах боев. Иногда это удается.

Но особенно тянет туда, где был ранен. Нынешним январем я ездил в Венгрию. И сумел вырваться из прекрасного Будапешта в городок Сентендре — уютно, чистенько, черепица крыш, звон колоколов, размеренная жизнь провинции. Городок окружают бесчисленные виллы писателей и художников; в войну, конечно, вилл было поменьше. Тогда, в войну, на гористых склонах рос густой кустарник, на вершине — густой лес и немцы били с горы и из-за Дуная. Я бродил по склонам возле Сентендре, замучил спутников и переводчика, но отыскал то, что мне нужно! Было от чего, как от печки, танцевать — остатки крепостной стены, спускавшейся с горы к шоссе. Стена почти не сохранилась, да мне она и без надобности; важно, что от нее недалек овраг, где осколок мины ударил мне в предплечье.

Овраг стал большим и голым, однако я был уверен: здесь! Я постоял на дне его, озираясь, припоминая. Словно это сегодня происходило: укрываясь от минометного налета, мы скатились в овраг, а мины шестиствольного и долбанули как раз сюда; рукав гимнастерки набухал кровью, и я думал: «В госпиталь уволокут или в санбат?» Я не задержался в медсанбате, ранение было в мякоть, дырка зажила, как на собаке. Еще успел повоевать и за Дунаем, в Чехословакии, еще рану заполучил — пулей в голень. Между прочим, шрамы мои нынче уже не розовато-синие, а нормального, телесного цвета, разве что кожа там гладкая, как отполированная, и без единого волоска.

Ну-с, вылез я из оврага, стою, молчу. Молчат и сопровождающие — почтительно-сочувственно. Сверху, с гребня, поддувал ветерок, клочьями нес к Дунаю колокольный звон из Сентендре, и река была не голубая, как в штраусовском вальсе, а желто-серая, с льдинами, придавленная туманом, в тумане были и острова и задунайские горы. Нехолодно, около нуля, бесснежно и будто чего-то недостает. Сколько ж лет прошло, думал я, сколько воды утекло в Дунае с того дня, когда на этом месте меня могли убить и не убили!

В анкетах не спрашивают, в каких краях Союза ты бывал. Иначе бы я, геолог, упомянул Туву, Тюменскую область, Иркутскую, Читинскую, Бурятию, Якутию, весь Дальний Восток. На запад страны профессия не забрасывала, на запад ездил по вольной воле — на курорты и на войну. Ну, не на войну, а на свидания с ней, что ли. Опять же в первую очередь туда, где меня ранило. Жена не любит этих вояжей, я езжу без нее.

В Вязьму ездил. В сорок третьем она разбитой еще была и сожжена дотла, печные трубы остались. В шестьдесят седьмом — это город, в котором о войне напоминал только памятник на площади. Признаться, то, чего искал, я не нашел. Тогда была полуобвалившаяся кирпичная стена магазина, схваченная пламенем изба, во дворе колодец, ветла на пустыре — у ветлы и жахнул танковый снаряд, два осколка — мои.

Улица была та, моя, имени Ленина. Потому что я запомнил: на полуобвалившейся стене магазина висела табличка: «Улица им. В. И. Ленина». На этой, на этой улице меня и клюнуло, то ли в начале ее, то ли в середине — нынче не определишь. Но где-то тут, невдалеке.

Был летний вечер, и я, прихрамывая, нес пиджак на руке, ослабив галстук и расстегнув верхнюю пуговицу. Вдоль палисадников теснились двухэтажные каменные дома, стандартные, беленькие, с балкончиками и никаких колодцев, ветел и пустырей. В распахнутых окнах колыхались занавески, слышались голоса, музыка, детский смех или плач; в иных окошках горел свет и видны были люди у телевизоров. Провонял бензином автобус, пополнил набор запахов разогретого асфальта, цветов в палисадниках, пережаренного лука. У подъезда дома голенастые девчонки прыгали со скакалкой, бегали, кричали друг другу:

— Натка, если скушаешь волчью ягоду, станешь волком!

— Я не буду кушать волчью ягоду! Я скушаю помидор, и у меня будут красные щеки!

На столбах зажглись фонари. У автобусной остановки длинноволосые подростки в расклешенных брюках бренчали на гитарах вновь входящее в моду танго.

На углу меня обогнала пара, он задел плечом и не извинился, отрывисто сказал ей: «Шаркаем направо!» И они пошли направо. Парень, толкнувший меня, не обернулся, а девушка обернулась, виновато посмотрела, как бы извиняясь за своего кавалера. И я улыбнулся ей.

В Борки ездил. Взял в райкоме «газик», и покатили с секретарем. Он был средних лет, строгий, тонкогубый, со втянутыми щеками, а водителем оказалась деваха в штанах, с сигаретой, с черными бровями, синими ресницами и карминным ртом; она уверенно крутила баранку и посмеивалась неизвестно над чем.