Олег Смирнов - Обещание жить.

Звягин мог бы вывести людей с наблюдательного и командного пункта, из-под удара немецких автоматчиков. Мог бы, если б истекло время, определенное в разговоре с комдивом. Он обещал продержаться еще два часа, но срок не вышел. Решение, следовательно, одно: в контратаку. Потери? Ну что ж, потери… В этом случае никто не скажет, что они неоправданны. И контратаку возглавит он сам.

Скомандовав «Вперед, за мной!», Звягин, поддерживаемый Корякиным, перелез через бруствер и побежал. Его обгоняли бойцы, и он радовался этому и стрелял, стрелял из автомата. Было непривычно бежать, оступаясь и запаленно дыша, стрелять из солдатского автомата и видеть, как вперед вырывается контратакующая цепь, изломанная, разрозненная, но его цепь. И эта непривычность вселяла надежду, торопила. И уже то, что неминуемо произойдет с ним, чудилось хорошим, отличным, прекрасным.

Расходуя последние силы, поспешал Звягин за своей цепью, когда из-за валуна выдвинулся немецкий снайпер. Лейтенант Карякин бросился к Звягину, чтобы прикрыть собой, но выстрел опередил его. Звягин сделал два-три шага, неверных, заплетающихся, и рухнул на руки адъютанту. Ему показалось, что над ним склонился кто-то очень знакомый, но кто — не признать. А потом увиделось: он идет по прямой, светлой, обсаженной цветущими липами дороге к перекрестку, где его поджидает сын Лешка, и они дальше идут вместе, и дороге этой нет и не будет конца.

К вечеру с неба закапало. Макеев запрокинулся, дождинки на вкус отдавали солоноватостью, как слезы. Дождь разошелся, припустил, заволок округу. Было сыро, знобко, на подошвы налипала пудовая грязь. Шинель промокла, плащ-накидка потерялась, да и шинель-то не своя, подобранная, с ефрейторскими погонами, будто разжалованный; пока шагали, было сносно, останавливались, начинало знобить так, что выстукивали зубы; с каждым шагом непосильней выдирать сапоги из суглинного месива; и опять болели горло и голова, испарина покрывала тело, слабостью подгибались колени.

Макеев кашлял, и за его спиной кашляли, с хрипотой дышали, чертыхались, хлюпали сапожищами по лужам; остатки роты он вел за собой; полк вел начальник штаба, лейтенант Карякин был уже при нем. А что осталось от полка? Макеев вспоминал о бое, и у него заходилось сердце.

Сколько идет дождь, столько и они идут. Когда закапало, они зашагали в глубь леса. И чем больше углублялись, тем сильней дождило. Куда идут? Начальству ведомо. Откуда идут? Из боя, это все ведают. Нас сменили, мы выстояли, выполнили свою задачу, хотя немалой ценой. Теперь другие повоюют. Конечно, и нам работенка найдется…

Полковые офицеры собрали на опушке остатки батальонов и повели колонну. Темнота сгущалась, и взлетавшие над лесом ракеты дрожали, расплываясь, и дальние сполохи тоже растворялись в затянутых дождем небесах; шум дождя глушил звуки, но, и приглушенные, слышались где-то взрывы, гул моторов. Мокрая, холодная и тревожащая темнота, которая засасывала в себя колонну — всю, целиком, с головы до хвоста. Будет ли исход из этой темноты? На свет. Где ясней видится и легче дышится. Но как тяжело дышать сейчас! Сердце прыгает, не хватает воздуха. А для Фуки, Ротного, Евстафьева, Друщенкова, Ткачука темнота будет вечной, для полковника Звягина — тоже, для всех погибших. Они были, их нет. Они погибли, их никогда не будет. Но как же может остаться земля без них? Какая жизнь без них? Невозможно поверить, что мир обойдется без них.

Мир, не исключено, и сумеет обойтись, а он, Макеев, не сумеет. Они ушли, он остался. Будто топчется на месте, а они уходят — такое ощущение. Хотя в действительности все наоборот: они лежат, он бредет в походной колонне. А может, не все погибли из тех, кого нет в колонне? Не видел же он своими глазами, как гибли многие. Может, ранены, эвакуированы? Пусть ранены, пусть без рук, без ног, лишь бы живые!

Так думал Макеев, не допуская мысли, что те могут не захотеть жить без рук, без ног, могут предпочесть умереть, чем жить калеками. И еще он подумал: «Теперь я буду живой, раз выбрался из этакого пекла. Но как буду жить без однополчан, сложивших сегодня голову?»

Ночь слепила, сек дождь, хлюпала грязь. Смыкались веки, подгибались колени, в голове гудело, в горле саднило. И в сердце саднило. Макеев потирал грудь, словно боль можно было стереть этими прикосновениями. На ходу вздремывали, а когда объявлялся привал, валились на мокрую траву под кустами, под деревьями. И командирам приходилось расталкивать уснувших, когда объявлялось: «Встать!»