Олег Смирнов - Обещание жить.

Всю ночь кружили по лесу, и лес будто кружился вместе с ними. А возможно, это просто голова кружилась у Макеева. Он чувствовал себя все хуже: в висках и затылке кололо, кололо и в сердце, в горле — как клещами рвут, слабость пошатывала, оступившись в размоине, подвернул ногу и теперь приволакивал ее, исподнее намокло от пота, не исключено, однако, что и от дождя: промок до нитки. Телу холодно, знобко, зубы выбивают чечетку. И слабость чаще накатывает волнами, качает сильней и сильней.

Телу знобче, а душа горела. Где-то там внутри, в груди, в сердце ли, разгорался огонь, жег, но от него рождалось не тепло — холод рождался. Печет холодный огонь, который может заморозить, заледенить. Глоток бы спиртного, чтобы загасить этот огонь внутри, в груди. Спиртом загасить огонь? И хватит ли глотка? Тут фляга нужна, хотя огонь и холодный. А, все это вздор, бред, муть собачья. Завалиться б на привале, укрыться с головой, уснуть, не помнить ничего.

Но когда возможность представилась — со сном не вышло. За полночь остановились на ночлег. Нагребли палых листьев, хвои, повалились. Макеев тоже упал, не чувствуя тела. Укутал голову шинелью, надышал тепла — и сонливость как рукой сняло. Непонятно почему, но никак не засыпалось. Вздор, муть собачья, спать да спать, а он ворочается, мается. Ведь устал же, измотан до чертиков, заснуть бы малость, ведь поднимут же перед рассветом. А он ворочается. Благо б думал о чем, так нет же — в башке ни единой мысли. Пустота, тупость, тоска.

Сна не было, было какое-то забытье, полуобморочное, что ли, состояние. Будто и наяву и не наяву. Шелестел дождь, бормотал во сне сосед, чавкало под сапогами часового, отдаленно гудели моторы. И мелькали видения: три танка, отделившись от остальных, в линию идут на окопы, из орудий — всплески огня; танковое днище нависает над траншеей, с него каплет масло, сейчас танк обрушится всей своей тяжестью; сверкающий разрыв снаряда, кто-то, незнаемый в лицо, падает, сраженный осколком; белобрысый, с баками, немец нажимает на спусковой крючок, автомат не стреляет, немчик выдергивает из ножен финку; перебинтованные ноги Ротного, старший лейтенант показывает на них прощальным, каким-то посторонним, чужим взглядом.

И вперемежку с этим вставало: алый раскрывшийся тюльпан, как чаша, собирает росу, она переливается, играет цветами, но больше всего в них алого, от тюльпана; через забор с осатанелой ненавистью перелаива-ются собаки, кажется, сбегутся — разорвут друг друга на клочки, но сбегаются и сконфуженно умолкают, с миром расходятся; разъевшаяся, жирная кошка забавляется в траве с пойманной, уже задушенной синицей — и так ее лапой и этак, словно пытаясь вернуть к жизни; старик в тренировочном костюме трусит по аллее парка, и чудится, будто скрипят его древние, рассохшиеся кости, и песок на аллее — будто от того старика. Видения из иной, нереальной действительности. Действительность может быть нереальной? Может. Все может быть на этом свете. А на том?

Вот и закопошились мысли в его башке. Нельзя сказать, что очень дельные мысли. Скорей никчемные. Но хоть пробиваются сквозь отупение, как травинки сквозь палые листья, — уже неплохо. Так что ж на том свете? Жаждешь узнать? Отправляйся туда. Не жаждешь? То-то же, тогда не суесловь, не блуди мыслью. Уцелел — так будь человеком.

Их подняли до рассвета. Макеев встал, пошатываясь, очумело вертя головой, давясь застарелым кашлем курильщика, хотя даже в школе не выкурил ни одной папироски. Все дождило, было мглисто, черно, сырость простреливала. Костры развести, обсушиться не дали, повели просекой, опушкой, опять просекой, опять вывели на опушку и здесь приказали рыть окопы. Понурившиеся, нахохленные фигуры ковырялись лопатами, и Макеев не подгонял своих бойцов, сам рыл без бойкости. Десятки раз уже копал, да не далее как вчера копал, все повторяется. И бой повторится. Говорят, что вражеская группа, отколовшаяся от той, большой группировки, будет здесь пробиваться. Выкуси! И вчера не пропустили и сегодня не пропустим. На том стоим. И потому лопатками надлежит орудовать побойчей. Больше жизни, ребята! Больше жизни, лейтенант Макеев!

С час прокопали. Потом подошла какая-то часть — царица полей пехота, — замызганная, усталая. Впрочем, не менее устали и звягинцы, они вчера тоже не у тещи гостевали; звягинцами назвал их представитель корпуса, и теперь они сами — после гибели полковника — говорили о себе так.

Макеев всматривался в подошедших и будто видел отражение свое и своих солдат. У коллеги, у ротного, спросил, откуда они выведены, где воевали. И услыхал в ответ: под Шумиличами, всего в километре отсюда, вон за тем лесом; Макеев прислушался, хотя и так было слышно — там гудят моторы, стреляют пушки, и там же, за лесом, зарево.