Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Будем стараться, парень.

Курт хотел еще что-то сказать, но Анатолий дал знак Невской, и она осторожно накрыла его лицо маской с эфиром…

Медленно, еще медленнее… Почти незаметно для окружающих Михайловский вел скальпель к мине.

«А я-то считал свои пальцы сверхчувствительными, — думал Луггер, не сводящий глаз с рук Анатолия, — да они чурбаны по сравнению с его. К такому хирургу я бы и сам лег под нож не раздумывая».

— Фары пониже! — скомандовал Михайловский. — Еще!.. Чуть правее!.. Хорошо!..

Он наконец нащупал основание корпуса мины. По его позвоночнику стекали струйки пота. «Как под проливным дождем», — пронеслось в его голове. Скальпель уходил все глубже и глубже.

Луггер вдруг почувствовал, что у него испортилось настроение. Он совершенно не боялся за свою жизнь. Он просто думал о глупости некоторых ситуаций: ему казалось абсурдным, что из-за такого дурня, как Райфельсбергер, может погибнуть хирург Михайловский, человек, как он теперь понял, гениальный.

…Анатолий осторожно потянул мину. Луггер на одно мгновение закрыл глаза. Он открыл их снова лишь после того, как услышал тихий гул голосов. Борисенко на вытянутых руках выносил мину наружу.

Михайловский глубоко вздохнул. Он почти не отреагировал на поздравления Луггера и Самойлова, трясших его за оба локтя.

— Грандиозно, — шептал ему Ганс. — Теперь ампутация.

Анатолий и сам видел: руку полностью сохранить не удастся. Оставалось сделать виртуозную ампутацию, чтобы парень, по крайней мере, мог носить протез.

— Добавь наркоз, — бросил он Вике, увидев, что Райфельсбергер начал шевелиться. — Кстати, помнишь сержанта Богдановича? Он вполне свыкся со своим протезом. Пишет, что стал председателем колхоза…

…Он укутал перевязанного Курта в два шерстяных одеяла. Посмотрел на него. Он еще спал, и его лицо было спокойно: волевой подбородок, четко очерченные брови. «Красивый парень! — подумал Анатолий. — И, кажется, ему повезло».

А вслед за тем мысли его переметнулись на Вику и их будущего ребенка. Его внезапно осенило, что он, под предлогом присмотра за Райфельсбергером, может велеть ей остаться здесь. «Береженого бог бережет: по крайней мере, хоть какое-то время она побудет вдали от заминированного госпиталя. Немец-то уже разминирован», — вдруг весело подумал он.

К его удивлению, Невская не стала возражать на его просьбу. Волнение за Анатолия, не покидавшее ее в течение всей операции, начисто лишило ее сил, да она и не чувствовала за собой права спорить. Она всегда била его одним аргументом. «Не желаю никаких поблажек и снисхождений, предоставляемых любовнице главного хирурга!» — часто повторяла она. Но сейчас она как бы сама позволила себе блажь, оставшись на операции Курта. Вот почему она в ответ лишь промолвила:

— Хорошо.

Размякшие от волнения и усталости, Михайловский и Луггер медленно шли вдоль широкой площади перед зданием госпиталя. Странный перед ними был пейзаж: ни единого дерева, даже ни единого куста, зато отсутствие растительности с лихвой восполняли грузовики и сани с ранеными; они тянулись по всей площади и уходили за горизонт; казалось, что в городе нет иных людей, кроме персонала госпиталя да раненых, дожидающихся своей очереди. Невеселое зрелище, однако Ганс и Анатолий сейчас были счастливы: позади была еще одна опасность, еще одна человеческая жизнь была, спасена.

— Прекрасно всегда себя чувствуешь после сложной операции, — сказал Анатолий.

Луггер кивнул. Прямо на них ехал санитарный автобус. Чтобы пропустить его, они спрыгнули в кювет на обочине дороги. Луггер потерял свою палку, и Анатолий подал ему руку. Так они и брели дальше, рука об руку. Когда уже входили в подъезд госпиталя, Ганс начал говорить о Курте, о том, как тому повезло, что он попал к Михайловскому.

— А вам, коллега, не осатанела война? — вдруг спросил он. — Вся эта кровь, страдание, грязь…

— На моем халате нет и не было грязи, — неожиданно резко ответил Анатолий. — Прошу не путать меня с вашими собратьями.

Луггер снова пожалел, что затеял разговор о войне: с грустью он смотрел на Михайловского, который снова стал замкнутым, и трудно было себе представить, что еще минуту назад они были почти друзьями.

— Вы ненавидите меня? — в упор спросил Ганс.

— За что мне вас ненавидеть? — уже более мягко ответил Анатолий. — К деяниям нацистов, уверен, вы непричастны. Однако согласитесь: мне и моим соотечественникам не так легко перестроиться. Война ужасна не только смертями — она страшна и тем, что ненависть распространяется на весь народ в целом; ведь стреляют не правители и не в правителей…