Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Фашисты прекрасно понимали, что у нас не будет другого выхода, — заметил Самойлов. — Был я у наших саперов, пока никак не могут докопаться до мин. Правда, прошло всего около часа.

— Свое решение я отменять не буду, — глухо произнес Нил Федорович.

— Понимаю! — процедил Михайловский. — Приказ начальника — закон.

После ухода Самойлова и Михайловского Нил Федорович прислонился к теплой изразцовой стене печки: его охватил озноб. Он с силой тряхнул головой, стараясь отогнать страхи. И на осунувшемся сразу лице сильней выступили скулы. «Сколько бы ни пришлось ждать, у меня на это должно хватить сил, — подумал он. — Даже если все будет в порядке, все равно надолго теперь эти тоска и тяжесть».

Совещание сотрудников госпиталя, срочно созванное Вербой и Самойловым, началось в девять утра. Люди один за другим входили в комнату. Лица у всех были хмурые.

— Все явились? — вставая, спросил Леонид Данилович.

— Лебеденко уехал в Москву на консультацию! У него почечная колика! — сказал Михайловский.

— Хороший человек, но придется все-таки его отправить в стрелковый полк, пусть там попрыгает. Сразу узнает, почем фунт лиха! — ответил Верба; в его голосе сквозило раздражение.

— Не торопись, — тихо сказал ему Самойлов. — Когда явится, я сам займусь им.

Потом он поднял руку, взглянул на часы и, встав, объявил всем о решении Вербы не покидать заминированный госпиталь.

— Мы не должны допускать никакой истерии, паники, — закончил он свою короткую речь.

— Информирован ли начсанарм? — спросили хором несколько человек.

Верба замялся:

— Он приказал действовать по обстановке…

— А почему нам не обратиться за подкреплением к боевым частям? — раздался голос Невской. — Все дороги забиты войсками, не секрет, что наша армия готовится к наступлению. Автотранспорта для вывода раненых не могут не дать, мы ведь находимся в чрезвычайной обстановке.

— А куда мы их повезем? — спросил худой рентгенолог в слишком большой гимнастерке (в сорок первом году он был ранен, ему ампутировали стопу, но он пожелал во что бы то ни стало вернуться в свой госпиталь и, добился этого). — Куда? — повторил он снова свой вопрос. — На тот свет?

— Слов нет — положение критическое! — откликнулся фельдшер приемно-сортировочного отделения, похожий на Санчо Пансу. — Перебазируйся мы на лоно природы, часть раненых неминуемо погибнет от мороза, потери крови и так далее, а оставшись в здании, мы можем погибнуть все без исключения.

— Мы не на митинге! — оборвал его Самойлов. — Вы можете что-нибудь предложить конкретное?

— Могу! Мобилизовать всех коммунистов, вне зависимости от должности, звания, и обшарить каждый закуток в подвале, а заодно и вокруг здания, сменить скальпель на лом, топор, лопату, кирку. Нам не привыкать. Авось и обнаружим быстренько.

— Ничего путного пока не получается, — ответил ему Верба. — Фрицы хитры. Заложили мины без часового механизма. Ухом не услышишь!

Самойлов в который раз окинул взглядом присутствующих и подумал о женщинах — каково им, если и мужчины-то в отчаянии. Их, таких разных, непохожих друг на друга, объединяло сейчас острие ощущение нависшей над людьми опасности.

…Галя. Приписала себе два лишних года. Ложь прошла незамеченной. Она созналась в ней сама, когда ее принимали в партию: ей очень хотелось попасть на фронт.

Женя. Певунья. Плясунья. Болтушка. Вечно растрепанная. Ямочки на щеках. Отстала с двумя братишками, Петюней двенадцати лет и Витюней одиннадцати, от эшелона. Так и прижились в госпитале. Отменная переливальщица крови. Братишки разносят пищу, пишут за раненых письма под диктовку, читают им вслух газеты.

Белла. Родители расстреляны в Борисове. Партизаны отыскали ее в лесу со штыковой раной груди. Прекрасный рентгенолог. Всегда ходит «накрахмаленная».

Лида. Самая видная, красивая и самая озорная. Никогда не злится. Ненавидит дисциплину и порядок. У нее целый штат вздыхателей, от солдата до полковника. Однажды пропала на всю ночь. Утром опоздала на огневую подготовку. Верба взбеленился. Потрясая кулаком, при казал гонять ее ежедневно на стрельбище, пока она не будет попадать из карабина и пистолета в «яблочко». Заметив тогда у нее на глазах слезы, Самойлов дружелюбно подмигнул ей: «Перебьешься! Экое дело!» Через неделю Лида опять опоздала. Тогда взбешенный Нил Федорович разжаловал ее. Собственноручно содрал у нее с петлиц треугольнички сержанта медицинской службы. Это было самое высокое звание, которое имел право присваивать начальник госпиталя.