Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Вот именно!

— Скажи, сколько фрицев лежит у нас?

— Сорок один!

— Порядком. Нужно все хорошенько взвесить. Времени потребуется немного: минут двадцать — тридцать, от силы — час.

Анатолий Яковлевич взглянул на него с удивлением.

— Ты что, в самом деле думаешь, что фашисты пощадили нас из жалости к своим раненым?

— Да, — уверенно ответил Верба.

— Ты это серьезно?

— Конечно! Я беседовал с многими пленными, во всяком случае, до сих пор фашисты своих госпиталей не минировали…

— Ну а если мы окажемся исключением из правила?

— Все может быть, — буркнул в ответ Верба.

Он понимал, что окончательное решение остается за ним. Раньше ему хорошо удавалось управлять госпиталем. Обстрелы, бомбежки, десятикратные перегрузки ранеными, потери сослуживцев — все это в войну неизбежно. Однако никогда он не попадал в ситуации, которые считал безвыходными, а теперь был близок к этому, и сознание безысходности давило его. И винить было некого. Даже немцев. Война есть война: мало ли полей нафаршировали минами наши саперы. Верба мучительно искал выход. Паника и страх перед смертью — ничто по сравнению со страхом перед самим собой. А именно последнее чувство овладело Нилом Федоровичем. Да, он понимал, что в беде их не оставят, помощь обязательно придет. Но когда? Решать ведь надо сию минуту. И решать не кому-нибудь, а ему, начальнику госпиталя. А этого он, обычно такой уверенный в себе, сейчас боялся и в то же время старался отогнать от себя страх, ибо знал по опыту, что страх парализует волю, это потенциальная трусость.

— Приветствую! — прервал его размышления влетевший в комнату Самойлов. Лицо его было возбужденным, ресницы заиндевели, и он потирал пальцы, окостеневшие от долгой поездки на мотоцикле. Мороз был такой, что к концу пути руки словно деревенели, и Леонид Данилович едва удерживал руль.

— Дали саперов? — без перехода спросил Верба.

В ответ Самойлов рассказал, что объездил все армейские части в округе, но повсюду ему отказали: саперов везде меньше, чем минных полей.

— А комендант?

— Разминирует железнодорожную станцию. Сказал, что постарается к вечеру кого-нибудь прислать. Быстрее никак не может.

Если кто-нибудь спросил бы Нила Федоровича, боится ли он смерти, он не задумываясь ответил бы «нет». Страх за собственную жизнь оставил его прошлым летом, когда Верба во время бомбежки получил касательное ранение в область сердца. То, что он остался в живых, казалось ему необъяснимым чудом: он был ранен осколком бомбы, угодившей прямым попаданием в сарай, превращенный в пункт сортировки раненых. И, глядя на зарубцевавшийся шрам на груди, Верба неизменно вспоминал большую братскую могилу, последнее прибежище тех врачей, медсестер и раненых, которым в тот день, в отличие от него, не посчастливилось.

— Придумал! — вдруг сказал Самойлов. — Есть выход.

— Выкладывай!

— Надо пошарить в комнате выздоравливающих, нет ли там саперов-разминеров.

— А что?.. Выход! — воскликнул Верба.

Он посмотрел на Самойлова каким-то странным взглядом и засмеялся. Словно подчиняясь гипнозу, смех подхватил и Леонид Данилович. Так они смеялись минуты две-три, не будучи в силах остановиться, и это ничем не напоминало веселья. Это была реакция вконец измотанных напряжением людей: они нашли наконец хоть какую-то лазейку, которая могла их вывести из ситуации, еще минуту назад казавшейся безнадежной. Так румянец, появившийся на щеках тяжело больного человека, вселяет в окружающих веру в его выздоровление.

— Ну, действуй, — сказал Верба, взявший наконец себя в руки. — Одна нога здесь, другая там.

Он снял с руки часы и, положив их на стол, стал пристально наблюдать за движением секундной стрелки. Едва она успела сделать пятнадцать оборотов, лак в коридоре раздался шум и в дверь влетел запыхавшийся Самойлов.

— Заходите! — крикнул он, и в комнату начали входить люди.

— Пятнадцать человек, — обратился он к Вербе. — Чистых минеров — шесть, остальные саперы.

Нил Федорович посмотрел на них: трое — с костылями, у четверых на руках окровавленные бинты, у двоих нет пальцев на руках.

— Нас с вами связала общая беда. Если можете, помогите. Приказывать я вам не могу, — коротко сказал им Верба.

Последовала минута молчания. Первым откликнулся старшина лет двадцати трех. Он встал, опираясь на костыль.

— Моя фамилия вам, конечно, ничего не скажет, — бойко проговорил он. — Метелица я, Иван Иваныч. Лежал я у вас под Можайском в сорок втором. Тогда меня здорово контузило. Теперь гранатой царапнуло ногу. Стало быть, что можем, то сделаем. Верно я говорю, товарищи?