Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Скоро это кончится. От этого городка до Москвы триста километров, а до Берлина — две тысячи пятьсот.

— Что верно, то верно! И все же у вас не возникает мысли, что война, в сущности, уже вами проиграна?

— Так могут думать только предатели, и их надо вешать. Мы воюем за тысячелетний рейх.

— Ошибаетесь! Вы воюете за промышленников и банкиров, за Круппов и Тиссенов. Но хватит об этом. У вас есть родители, братья, сестры? Любимая девушка?

— Это что, допрос?

— Боже упаси. Мне просто интересно: ваши близкие мыслят так же, как и вы, или у них имеется другая точка зрения?

— Мы, истинные немцы, мыслим все одинаково!

— Чем занимается ваш отец?

— У нас своя ферма.

— Вы, конечно, член НСДП?

— Да!

— Отец тоже фронтовик?

— К сожалению, нет. У него с детства полиомиелит.

— Батраки и рабочие есть на ферме?

— Сами управляемся: мать, сестренка.

— Без вас им, вероятно, труднее?

— Не жалуются. «Если я скажу, что у них работают две русские и одна французская девка, мне будет плохо», — подумал Курт.

— Вы не допускаете мысли, что русские разгромят Германию?

— Этого никогда не случится.

— Боитесь расплаты?

— Мы будем драться до последней капли крови с вашими дикими ордами. Мы, культурная нация, несем цивилизацию, порядок, организацию. Я живал в ваших деревнях с соломенными крышами. Разве настоящие люди могут жить без электричества, канализации, радио?

— Что верно, то верно: люди должны жить с удобствами. Вы верующий?

— Да, я католик.

— Как же вы увязываете христианство с гитлеровскими доктринами о расах, подлежащих уничтожению? Ведь согласитесь: милосердием тут и не пахнет…

— Мне надоело слушать вашу пропаганду!

— Хорошо, хорошо, — ответил Самойлов. — Давайте поговорим о вашем отце: он, насколько я понимаю, неизлечимо болен. Вам не приходилось случайно читать книгу врача Клингера из Штутгарта — «Дарфст одер Ход…»

— Нет… не помню…

— Он доказывает, что государству невыгодно содержать неизлечимых больных. Они портят кровь расы. Их следует предавать эвтаназии, то есть быстрой безболезненной смерти.

— Этот закон касается психических больных, а мой отец работает, сам себя содержит.

— Всякий закон можно оцепить частоколом примечаний, добавлений, распространить, скажем, и на инвалидов войны…

— Как вы осмеливаетесь! Это абсолютно невозможно.

Во время разговора Самойлов внимательно присматривался к своему собеседнику: пылкий, убежденный, голос не лишен силы и мелодичности; на него, «варвара-коммуниста», Курт взирал с откровенным презрением. «Такого не переубедишь, — он будет биться до последней капли крови. Хочется надеяться лишь на тог что подобных Куртов в Германии осталось не очень много». Самойлов верил в это, и его вера находила опору в доказательствах. Луггер, скажем, хочет оперировать советского мальчика. И ведь это делается безо всякого принуждения.

— Курт, перестаньте крутиться на кровати, — вмешался в разговор Луггер, — если ваша мина взорвется, мы все полетим в преисподнюю.

— Мне терять нечего. Я знаю, что жить мне осталось недолго, — ответил Курт сдавленным голосом. — Далеко не всякая жизнь представляет ценность для государства. Уж лучше сразу погибнуть.

Леонид Данилович покачал головой:

— Право, Курт, вы напрасно изображаете из себя великого страдальца.

— Да и вообще, кто вы такой? — подхватил Луггер. — Не стройте из себя рыцаря-крестоносца. Все гораздо проще. Когда вас принесли сюда из сарая-могильника, вы были без сознания. Я сам этому свидетель. Русские вам помогли, и у вас появилась возможность остаться в живых. Почему вы не покорились судьбе там, в сарае? Пистолетик у вас был под рукой. Что же вы не покончили с собой? А я вам объясню: вы хотите, чтобы презираемые вами русские спасли вам жизнь!

— Не пугайте и не грозите, капитан, — крикнул Курт. — Обер-лейтенант Штейнер, когда минировал поля, дороги, здания, был чужд сентиментальности. И, кажется, не скорбел. Не протестовал. А теперь вы ползаете на карачках перед комиссаром!

«Так, так, — удовлетворенно думал Самойлов. — Хорошо кроют друг друга. Только бы не дошло дело до пальбы. Отберу-ка я у них на всякий случай пистоли. А наши тоже хороши: не проверили, есть ли у них оружие. Еще не хватало, чтобы они подняли вооруженное восстание!»

— Возможно, и я трус, даже прирожденный, но я не собираюсь мстить русским, — ответил Ганс. — Больше того, я, если мне позволят, буду им помогать врачевать. Я никогда не щадил себя и не кривил душой, выполняя свой врачебный долг!