Мицос Александропулос: Ночи и рассветы

— Изюм! — проговорил он наконец.

Но не взял, а повернулся к товарищу, который подошел и остановился возле них.

— Смотри! — тихо сказал он ему.

Товарищ тоже не притронулся к изюму. Они так и стояли, наклонив голову, дуя на руки и переглядываясь, как заговорщики.

— Боженька ты мой, да что же это у него! — воскликнула какая-то женщина и подбежала к Космасу. — Если твоя мать жива, пусть будет она здорова до старости, а если нет, бог тебе воздаст. Дай мне, сыночек, положи сюда!

И она подставила карман пальто.

— Нет, нет, лучше не в карман! — тут же спохватилась она. — Он дырявый. Давай сюда. — И она протянула сложенные лодочкой ладони.

— Почем он у тебя, мой мальчик? В какую цену? — спросил высокий человек в очках.

— Даром! — ответил Космас. — Берите!

— Даром?!

— Берите, берите!

К нему протянулось несколько рук.

— Как мне отблагодарить вас, дитя мое? — растроганно сказал человек в очках и снова подставил ладонь. — Как мне выразить вам свою благодарность? Идите, идите сюда, погрейтесь! Здесь тепло…

— Я тороплюсь, — ответил Космас. — Я иду на улицу Регины, а мне сказали, что это далеко.

— Улица Регины? Вы там живете?

— Там живет мой друг.

— Это и в самом деле далеко. Вам нужно торопиться, мой мальчик.

Высокий господин поклонился, медленно прожевывая изюм, словно сытый хозяин, только что вставший из-за стола проводить своего гостя.

— Спокойной ночи! И доброго утра! — сказал Космас.

— Доброго утра!

Приказом Команде Пьятца{ [1] Итальянская комендатура. } и немецкой комендатуры появляться на улице позже одиннадцати запрещалось. Патрули расстреливали нарушителей на месте.

Когда Космас добрался до улицы Регины, город обезлюдел. Космас постучался в дом № 18. Дверь приоткрыла старуха.

— Здесь живет…

Старуха протянула руку, схватила Космаса за плечо.

— Заходи скорее, сынок! — Ее голос дрожал, — А то убьют!

Он вошел в дом.

— Кого тебе нужно?

— Господина Энгонопулоса.

— Энгонопулос… Энгонопулос… — Старуха помешкала, будто пыталась снять с памяти паутину. — Что за Энгонопулос, сынок? Здесь нет никакого Энгонопулоса.

— Господин Андреас Энгонопулос.

— Господин Андреас…

Ты хочешь сказать — Андрикос!

— Да, да, господин Андрикос!

— Тогда пойдем. Возьми меня за руку, а то ушибешься.

Они вошли во двор.

— Вон там, — сказала старуха, показав на лестницу, ведущую в подвал. — Господин Андрикос живет вон там, внизу. Только он, наверное, спит сейчас. Но ты постучи, погромче постучи. Он глуховат…

Космас направился к лестнице.

— Подожди, я и не спросила, сынок, кем тебе доводится Андрикос. Вы родственники?

— Нет. Я друг Аргириса, его племянника.

— Кого-кого? — переспросила старуха, задержавшись в дверях.

— Аргириса. Вы знаете Аргириса, тетушка?

Старуха не ответила.

«Не расслышала», — подумал Космас и начал спускаться по лестнице.

Господин Андрикос открыл дверь, держа в руке свечу. Это был совсем седой мужчина. Поверх ночной рубашки он набросил черное пальто.

— Ты спрашиваешь Аргириса? — сказал он. — Аргириса?

— Да, мы одноклассники. И друзья. Я сегодня вечером приехал из провинции. Аргирис писал мне.

— Он писал тебе?

Космасу показалось, что господин Андрикос все еще не проснулся.

— Его нет дома? Он не живет с вами, господин Андрикос?

— Заходи, мой мальчик. На улице холодно. Заходи.

— Он не живет с вами?

— Не кричи. Входи. Входи и закрой дверь, сынок.

Когда они вошли в комнату, Андрикос поставил свечу на стол у кровати.

— Садись! Вон там садись, на стул. Передохни немножко и выслушай, что я тебе скажу.

Он хотел продолжать, но внезапно замолчал и грузно опустился на кровать. Потом взглянул на Космаса, опять попытался что-то сказать, но тут же бессильно положил руки на стол и опустил голову.

— Сегодня минуло десять дней. Десять дней, как он умер. Мы похоронили его ночью, словно собаку… Виноваты мы или нет, суди сам.

Космас лежал на диване рядом с кроватью Андрикоса.

Андрикос уже спал. Он храпел, и огонек свечи, стоявшей на столе, дрожал и извивался, будто убегая от преследования. Космас вышел во двор.

Было темно и знобко. Космас ощупью поднялся по лестнице и немного постоял, выжидая, когда глаза привыкнут к мраку. Запрокинув голову, он различил высоко-высоко над собой четырехугольник неба, усеянный частыми звездами, казалось, тоже дрожавшими от холода.