Мицос Александропулос: Сцены из жизни Максима Грека

Максим Грек — вслед за другим Греком из русской истории, живописцем Феофаном, — является, пожалуй, наиболее значительной фигурой среди греков, которые жили и работали в России и в той или иной степени оставили свой след в древней культуре этой великой страны. Вполне естественно, что об этом человеке существует довольно обширная научная литература, которая помогла и мне в моем стремлении оживить его образ, теперь уже в жанре романа. Предваряя в нескольких словах русское издание книги, мне хотелось бы выразить сожаление о том, что ряд очень хороших работ советских ученых увидел свет после того, как роман был написан, и не соучаствовал в его творческой предыстории. Среди них уже широко известная «Сибирская находка» Н. Н. Покровского и все то новое, что было опубликовано в связи с ней. Однако я испытываю некоторое удовлетворение от того, что образ Максима, каким он предстает на страницах романа, не опровергается этими новыми данными.

Впрочем, я и не пытался воспроизвести жизнь Максима Грека. Мой роман — не биография. История интересует меня в той степени, в какой помогает мне приблизиться к человеческому феномену, создать художественный образ. Историк может быть удовлетворен, если ему удастся решить ту или иную проблему, одну из многих, связанных обычно с крупными историческими фигурами, получившую в данный момент особую научную актуальность или же представляющую более общий интерес. Для литератора этого недостаточно. Он призван воссоздать историческую личность вместе с ее эпохой, передать всю амплитуду противоречивых факторов, формировавших характер героя, живую цепь конкретных событий, в развитии которых и раскрывается человек. Был или нет Максим сторонником протурецкой политики в России того времени, можем ли мы теперь считать его носителем гуманистического духа Возрождения или представителем какого-либо другого гуманистического направления, что было первостепенным в его конфликте с русской церковью — разногласия по поводу исправления священных книг или же по поводу монастырского землевладения и как повлияло на судьбу Максима его возражение против второго, запрещенного церковью брака великого князя Василия, — для историка это проблемы, которые он должен решить в отдельности или в совокупности. Для романиста же это — сцены и главы. Не столько вопросы, требующие ответа, сколько лица и эпизоды, в живом движении которых вырисовывается человеческая, духовная, нравственная позиция личности во всевозможных жизненных коллизиях.

Что касается Максима и его эпохи, то меня, как автора романа, особенно волновала и захватывала атмосфера творческого горения, которую переживала тогда Россия. Как и всюду, здесь свершалась смена миров: старый мир покидал историческую арену, на смену ему выдвигался новый. И хотя Россия не переживала эту стадию в классических формах, которые давало тогда итальянское Возрождение, накал страстей и интенсивность исторической жизни были здесь чрезвычайно острыми. Все действующие лица русской истории — и те, кто действует, и те, кто прибегает к самозащите, — являются носителями этой страсти, которая и окрашивает их конфликты, порою с трагическим исходом. Возможно, что именно в тех странах, где история не выливается в «чистые формы», страсти разгораются с особым жаром, открывая намного более интересные грани в человеческой психологии, а порой и в самом характере исторической динамики и даже в «капризах» истории. Я убежден, что русская история представляет в этом смысле неповторимый интерес. И когда мы пытаемся толковать такие уникальные ее явления, как современник описываемых событий Иван Грозный или — позднее — Петр Первый, в масштабах этих фигур мы должны видеть не только аналогии с необъятными просторами России, но и — в первую очередь — необычную историческую насыщенность, интенсивность эпохи.

В этих чрезвычайных условиях человеческая личность не может воплотить и выразить черты своего времени, если ее судьба, какой бы драматической она ни была, не переплелась с его главными тенденциями, если эта личность — просто «жертва» истории.