Костас Кодзяс - Закопчённое небо

— Сучье отродье… Ты сам слыхал? Втравят они меня в беду. А потом хозяин будет кричать, что я во всем виноват.

— Они потребуют, чтобы тебя выгнали.

— Меня? Меня любит хозяин.

— Ой, насмешил! Вы что, породнились с ним? Старший мастер опять приложился к бутылке; после каждого глотка он вздыхал с облегчением, утирая кулаком свои толстые губы.

— Ничего ты не знаешь. Хозяин меня любит, — твердил он. — О Симосе он и слушать никого не станет. — Помолчав немного, он продолжал: — В двадцать восьмом году я ему жизнь спас. Один глупый пастух из Эпира приехал в Афины работу искать. Ну и взяли его на завод. На третий день машиной отрезало ему ногу. Он чуть не свихнулся. «Отправляйся-ка, парнишка, обратно к себе в деревню, чтобы не подохнуть здесь с голоду», — говорят ему. А он все ходит к хозяину и требует что-то, будто тот ему ногу может вернуть. Смех, да и только. А однажды притаскивает этот подлец в контору пистолет… — Симос отпил еще глоток. — Не окажись я рядом, не схвати его за руку, убил бы он хозяина. — Расстегнув рубаху, он поднял грязную шерстяную майку и показал у себя на груди под сердцем широкий рубец. — Прострелил он мне легкое, вот негодяй.

Маркатос засмеялся.

— Чего тебя разбирает?

— Не думал я, что ты такой герой! Ну и удивил ты меня… А хозяин все равно за грош продаст тебя.

— Меня? Меня? — закричал Симос, вскочив.

Силища у него была огромная, он мог одним ударом уложить на месте быка. — А ну повтори!

— За грош, и даже за ломаный!

— Повтори-ка еще! Дерьмо ты этакое! — завопил старший мастер в ярости, схватив Маркатоса за горло.

— Пусти! Ой! Когда-нибудь сам увидишь! Ой! — кричал Маркатос.

Симос встряхнул его хорошенько и опять сел на бидон. Раки в бутылке поубавилось сразу пальца на три. Потом он поставил бутылку на пол и принялся расчесывать спои прыщи. Но чем дальше, тем больше донимал его зуд. Ноя от боли, Симос раздирал ногтями лицо, по щекам уже текла кровь. Наконец он немного успокоился, хотя чувствовал себя совершенно разбитым.

— Вот проклятье! Жизнь сволочная! — проворчал он. — Лучше бы человеку вовсе не родиться на свет.

Маркатос тихонько подкрался к нему и, схватив бутылку, забился подальше в угол.

— У-у-у, Проказа, за твое здоровье! — радостно бросил он.

Если бы в другое время он осмелился назвать так в лицо старшего мастера, то жестоко поплатился бы за это. Но сейчас Симос сидел молча, совсем осоловев.

Дней десять назад, в четверг вечером, гудок часом позже обычного возвестил об окончании работы. Это вызвало на заводе целый переполох. Рабочие и работницы столпились по дворе и не хотели расходиться, пока им не дадут разъяснения. Распространялись разные слухи, то и дело разгорались споры.

— С завтрашнего дня мы будем работать на два часа больше. Говорят, получены большие заказы, — сказал один из рабочих.

— Это, братец, так не пройдет. Два часа будут считаться сверхурочными, — возразил ему другой.

— Эх дурень! Разве хозяину можно верить? — вмешался третий.

— Да не галдите вы!

— Ой ты, нечего нам указывать. Не успеешь сосчитать до трех, как получишь по шее.

— А когда арестовывали рабочий комитет, чего ты молчал?

Симос набросился на рабочих:

— А ну! Расходись по домам! Чтоб я на ночь глядя не послал вас куда подальше.

Рабочие разошлись, но на другой день им официально объявили, что восьмичасовой рабочий день отменяется и администрация завода будет устанавливать продолжительность рабочего времени в соответствии с нуждами производства. И все это «во имя промышленного прогресса страны», и так далее и тому подобное. Рабочие, собравшись перед заводоуправлением, тотчас стали протестовать. Даже самые консервативные, которые обычно предпочитали не высказывать своего недовольства, громко возмущались.

Маноглу выслал к ним управляющего, высоченного мужчину в очках, который коротко объявил:

— Кто не согласен, будет уволен.

В такой момент подобное заявление могло лишь подогреть страсти. Но Маноглу, абсолютно уверенный в своей силе, считал унизительным прибегать к разным уверткам.

Тотчас раздались голоса:

— Пошли в контору! Чего ждать! В контору!

Рабочие, стоявшие в первых рядах, под напором других прижали к стене управляющего. Толпа ринулась к конторе. В окна полетели камни. В этой свалке, шуме и гаме трудно было попять, что происходит. Управляющему разбили очки, и он стоял мертвенно-бледный, в разорванном пиджаке, крича от страха что-то нечленораздельное.