Эллио Витторини - Люди и нелюди

Сын Божий тащит его за собой, теперь он хочет увести пса.

— Я пришел за тобой! — говорит Сын Божий.

Но собака в отчаянии, она отчаянно скулит, вырывается из рук, убегает под кровать и снова скулит оттуда.

— Странно! — говорит Сын Божий. — Он передумал!

Что все это значит?

Пес Блут знает, что не может уже уйти с Сыном Божиим после того, что сделал. Он больше не может быть собакой человека, другом человека.

Что это значит? Причастен ли он, пес Блут, к людям или не причастен? Принадлежит ли к их миру?

Мне хотелось бы увидеть других: самого Гитлера, к которому пришел бы приставленный к нему Сын Божий, и он понял бы наконец, что творит, и завыл, и убежал бы под кровать скулить. Или любого из немцев Гитлера, из ополченцев Муссолини, из всех, кто наделал дел по всему миру — в Испании и в России, в Греции и во Франции, в Сицилии, в Словении, в Китае и в Ломбардии, кто смеялся над тем, что делал, а теперь бы убежал под кровать скулить. Я хотел бы увидеть Пипино, полковника Джузеппе-Марию, капитана Клемма. Спрятались бы они под кровать? Завыли бы?

Но не в этом ответ, которого мы ищем. Может быть, они и завыли бы. Ведь они собаки. Может быть, они и убежали бы под кровать скулить. Но мы хотим знать другое. Не то, свойственно ли человеку скулить. Но свойственно ли человеку делать то, что делают они, — творить несправедливость.

Свойственно ли это человеку?

Мы хотим знать, свойственно ли человеку делать то, чего мы не станем делать уже потому, что так делают они. И что мы можем сказать о них лишь по виду, не испытав того, что испытывают они? Можем ли мы знать об этом что-нибудь?

Но ведь и на нашей стороне есть люди, о которых мы судим лишь по виду.

Например, Эль-Пасо. Мы рассказываем о нем, но из всего, о чем мы говорим, ничто не испытано нами, не вошло в нас: мы лишь видим и говорим. Мы можем потешаться над тем, что он делает.

Ведь потешается же Гракко, который говорит о нем: «Посмотришь, что за тип!» Но он не может ничего сказать о том, что у него в душе, хотя может сказать это об Орацио и Метастазио, о Фоппе и Шипионе, о Барке Тартаро, о каждом простом и мирном человеке. Никто из нас не может сказать о нем то же, что мог бы сказать о самом себе.

Я могу сказать об Эн-2, о том, что творится с ним в эту минуту. Я взял бы это с самого себя. Но, говоря об Эль-Пасо, я ничего не мог бы взять с самого себя. Неужели я сидел бы в этот час за столиком с немцами?

Ничто на свете не заставило бы меня быть в этот час с немцами. И Гракко — ничто на свете не заставило бы его быть в этот вечер с немцами. Не то Эль-Пасо: он кутит с ними, пьет с ними.

— Что такое все это? — спрашивает он.

— Что все? — спрашивают немцы.

— Все, — говорит он. — Неужели все это есть?

— А разве нет? — говорят немцы.

— Es nada, — отвечает он.

Он говорит, что все это — ничто. Что рейнское вино — ничто, и омар — ничто, и ярко освещенный зал — ничто, и ничто — громкий смех немцев в зале, и девица Линда, у которой самые красивые ноги в Милане и которая танцует голая на столе, окруженном немецкими лицами.

Эль-Пасо говорит:

— Это ничто.

Но он поднимает бокал и пьет. С кем он чокается? С капитаном Клеимом. С немцами.

— А вы знаете, — говорит Эль-Пасо, — что не есть ничто?

— Что? — спрашивают немцы.

— То, что сделали прошлой ночью итальянские патриоты.

— Он хочет сказать, террористы, — объясняет капитан Клемм.

Немцы смеются.

— Не над чем тут смеяться, — говорит Эль-Пасо, — вот это было нечто.

— Да, это было нечто, — подтверждает капитан Клемм.

— С этим нельзя не согласиться, — говорят немцы.

— Верно? — говорит Эль-Пасо.

Он стоя наливает бокалы, он хочет, чтобы немцы выпили с ним тост. За кого? За патриотов.

— Ах, вот что! — говорит один капитан.

— Ну да, — говорит Клемм. Он встает и продолжает: — Я ему обещал. А почему бы и нет? Можно и выпить!

— Можно и выпить! — кричат немцы.

Они пьют. Динь! — говорят бокалы. И немцы пьют за наших убитых, за расстрелянных нынешним вечером, за Джулая, съеденного собаками.

— Вот это было нечто, — повторяет Эль-Пасо. Девица Линда закончила свой маленький номер — танец на столе. Музыка прервалась на минуту, и она не знает, что делать. Она взобралась на стол одетой. Она выпила. В перерывах между танцами она бросалась на шею то одному, то другому офицеру, сидела на коленях то у одного, то у другого, постепенно раздевалась, а когда разделась догола, Клемм привязал ей на задницу прикрепленный к поясу хвост дохлой суки.