Лев Александров - Две жизни

Несколько слов общего характера.

У нас, шатавшихся по России в командах и в одиночку в эту страшную зиму сорок первого года, создалось впечатление полного развала. Никто не знал, что с нами делать, никто ничего не хотел делать, некому было что-либо делать. Нам казалось, что если изредка еще ходят поезда, иногда открываются магазины, и в каких-то учреждениях немногие чудаки чем-то пытаются заняться, — это случайность, недоразумение. На путях месяцами стояли и ржавели составы с оборудованием, целые заводы. Никто ими не занимался, а по стране ходили, голодали, мерзли и ничего не делали сотни тысяч здоровых мужчин. Мы были так подавлены этим, что уверились: страна накануне катастрофы. Особенно сильное впечатление все это производило на Вадима. Он был честный мальчик, до сих пор свято веривший лозунгам. После того, как мы поняли, что с нами никто заниматься не будет, мы решили дожидаться команду. Нас долго нигде не пускали погреться. Наконец, в деревушке около Мурома нам разрешили зайти в избу поесть. Мы сварили кашу из наших концентратов, пили чай. У Вадима в мешке оказалась стандартная отмычка для дверей железнодорожных вагонов. Мы нашли на путях отцепленный пустой спальный вагон, забрались в промерзшее купе и, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на диванах. На путях стояли вагоны с печками, но они были переполнены эвакуированными. Так прожили мы несколько дней, доедая наши запасы. Наконец они кончились. Команды нашей все не было. Пронесся слух, что в пересыльном пункте из одиночек начали формировать команды. Мы простояли целый день в очереди, и вечером нас с Вадимом записали. Володю оставили в Муромском военкомате: оказалось, что он умеет играть на аккордеоне и трубе, а военком захотел иметь свой оркестр.

В команде было двадцать человек. Одного назначили старшим, но он оказался неграмотным, и в помощники ему определили меня. Я собрал документы (справки о мобилизации, других документов ни у кого не было), получил направление в запасной полк на станцию Кулебаки в 60 километрах от Мурома, нам выдали по полкило хлеба, и мы поехали. Мы с Вадимом не ели уже двое суток и поэтому хлеб умяли моментально. Голод не унялся, но мы надеялись, что в полку нас покормят. На рассвете приехали в Кулебаки. Все утро мы провели на улице перед штабом полка с десятками других команд, прибывших вместе с нами и накануне, дожидаясь, пока начальство разберется в наших бумагах и решит, куда нас девать. К вечеру мы попали в батальон, помещавшийся в бывшей школе. Даже «старые» бойцы, прибывшие почти месяц назад, спали вповалку на полу в классах и коридорах. Два раза в день давали по тарелке жидкого супа. Военная подготовка была рассчитана на месяц и заканчивалась выстрелами из винтовки по мишеням (каждый боец имел право истратить три патрона), после чего — маршевая рота и на фронт. Выяснив, что кормить нас собираются только завтра во второй половине дня, мы с Вадимом решили поискать что-нибудь получше. Я раздал ребятам документы. Мы вышли во двор в два часа ночи и пошли на вокзал. Было очень темно, и мы заблудились в пустом незнакомом поселке. Встретили женщину и спросили, как пройти на вокзал. Нам повезло. На свете все-таки не так уж мало простых и хороших людей. Она сказала:

— До вокзала верст пять. Куда вы пойдете в три часа ночи? Переночуйте у меня, а завтра пойдете.

Лет сорок пять. Муж и сын в армии. Она отнеслась к нам с материнской жалостью и нежностью. Впервые за много бессонных и голодных дней и ночей мы очутились дома, не у себя дома, но дома. Она прекрасно видела, что мы голодны, скоро на столе появилась буханка хлеба, чугун картошки. Потом напоила нас чаем и уложила спать, постелив на пол матрацы с простынями и наволочками. Мы разделись (!) и спали под одеялами. Утром мы умылись, что также приобрело для нас прелесть новизны, выпили чай и ушли. У нас не было денег. Поэтому мы хотели отдать ей единственную нашу ценность — кусок мыла. Она не взяла. Имя ее я забыл.

На вокзале среди прибывших команд мы увидели нашу краснопресненскую, и в ее рядах стоял… Володя Зальценберг. С тех пор я его не видел. Мы с Вадимом сели в поезд и уехали в Муром. Там сразу пошли в военкомат и узнали, что с одиночками опять никто не разговаривает, а команды отправляют в Кулебаки. На базаре мы обменяли наше мыло на четыре луковицы и кусок хлеба, который сейчас же съели.

Решили попытать счастья поодиночке. Поделили четыре луковицы, договорились встретиться утром на почте и разошлись. Я пошел в деревю к той крестьянке, которая несколько дней назад пустила нас погреться. После долгих унизительных просьб она разрешила переночевать на печке. Утром я съел две луковицы, запил их холодной водой и пошел на почту. Вадим уже ждал. Вместо шапки на нем была пилотка, которую до сих пор он таскал в рюкзаке. Он ночевал на вокзале, лежал во втором слое (всего было три) и проснулся без шапки. На вокзале он встретил группу ребят, находившихся в нашем положении, и решил с ними добираться до Москвы, чтобы попасть сразу в маршевую роту на фронт. Это было явно безнадежное предприятие: на всех дорогах вокруг Москвы стояли патрули и в Москву никого не пускали. Поездов в сторону Москвы в этот день не предвиделось, и мы опять разошлись. Я не знал, что мне делать. Голодный и замерзший, бродил по городу. Хорошо бы попасть под поезд, но не насмерть, а, например, чтобы раздробило руку или ногу, может в больницу положат. Подошел к путям, но поезда не было. Часа через три взял себя в руки, решил ехать с Вадимом до Владимира и добиваться там включения в любую команду, хоть в Кулебаки. Конечно, лучше бы сразу на фронт, но в крайнем случае выдержу и запасной полк. Неужели не выдержу? Не слабее других.