Лев Александров - Две жизни

Он был столяр. Вся обстановка их уютной двухкомнатной квартиры была сделана его руками и сделана неплохо. Высокий, седой, с длинными казацкими усами, он внешне был воплощением благородства и чувства собственного достоинства. Жена его, добрая старушка, маленькая и сморщенная, говорила его словами, думала его мыслями. Муж принимал, как должное, ее почти религиозное поклонение. Большего самодовольства и самолюбования я не встречал ни до, ни после. В течение трех дней нашей жизни у него он говорил только о себе или о том, как он оценивает те или иные события. Оценки его были окончательными и обсуждению не подлежали.

В первый же вечер, обманутый внешностью Володи и его правильным московским произношением, он произнес целую речь о главных виновниках катастрофы, постигшей нашу страну — евреях. Это они создали панику и дезорганизацию в Москве, это они бросили все руководящие посты (а на руководящих постах были только евреи), подняли цены своими безумными тратами. Все они купаются в золоте, награбленном за его счет, за счет народа. Говорят, один вез с собой несколько чемоданов, наполненных сотенными. И т. д. и т. п… В его словах чувствовалась искренняя, тупая, нерассуждающая ненависть, глубокая и тяжелая, которую не искоренить никакой пропагандой. Крестьянам, особенно в маленьких местечках, антисемитизм не известен, так как неизвестны евреи. Но мещане в мелких и крупных городах, все эти "маленькие люди", тупые и ограниченные, ненавидят евреев. Во всяком случае при каждом удобном случае говорят об этом.

Мы прожили во Владимире три дня. Ходили в кино, в баню, стояли в очереди в столовую, приканчивали свои запасы, по вечерам пили чай и разговаривали с хозяином. А через три дня пришла наша команда Мы присоединились к ней, получили продукты (колбаса "собачья радость", сухари, концентраты) на пять дней для следования пешком в Муром. Нас разбили на отделения, и мы с Володей попали под начало маленького краснощекого пацана двадцать третьего года рождения, бывшего студента первого курса Московского Геологоразведочного института, по имени Вадим (фамилию забыл), уроженца Владимира. Мы, трое студентов, сразу же решили, плюнув на команду (Вадим — несмотря на свое начальствующее положение) поехать в Муром на поезде. Целый день стояли в очереди за билетами, и зря: вагоны брались с боя с помощью кулаков. Действуя втроем, мы посадили через буфер Вадима, как самого легкого, кинули ему свои мешки, он бил сверху по чужим рукам, цеплявшимся за поручни и за нас, мы повисли на подножке — и поехали. Потом перебрались в вагон, нашли места на верхних полках, где сидели, скорчившись, двенадцать часов до станции Волосатая в шестидесяти километрах от Мурома.

Никогда не забуду этого вагона: полутемного, душного, битком набитого «мобилизованными», едущими неизвестно зачем и куда. Как подл и грязен может быть человек! В вагоне сидели две девушки, скромные и тихие. Всю дорогу, все двенадцать часов, весь вагон, заполненный молодыми, здоровыми парнями, забавлялся тем, что говорил все самое грязное, что может придумать воображение городских двадцатилетних оболтусов, изобретая самые неестественные извращенные картины, нагромождая ругательства и угрозы. Девушки боялись пошевелиться.

Рано утром мы приехали в Волосатое, и нам объяснили, что этот поезд дальше не пойдет, а вечером придет другой. Мы слезли на этой станции, где бабы зарабатывали бешеные деньги, продавая по пятерке сырые картофельные лепешки размером с два пятачка.

Мы замерзли и пошли в деревню. После долгих просьб нас пустили в избу. Хозяин — старик, инвалид первой войны, отравленный газами. Простота нравов в этом семействе нас забавляла. И хозяин и хозяйка совершенно просто и, очевидно, машинально пересыпали свою речь матом. Нас напоили чаем, хозяин рассказал про ту войну и рассуждал об этой. В победе немцев он был уверен.

Вечером мы сели в поезд, все трое в разные вагоны, и поздно ночью приехали в Муром, самый паршивый городишко изо всех, мною виденных. Я вышел из вагона. Темнота была абсолютная. Разыскать что-нибудь и кого-нибудь немыслимо. От вокзала до города три километра. С трудом нашел военкомат, но даже протиснуться не смог внутрь, — все было забито греющимися. Всю ночь я ходил по городу, иногда бегом, чтобы согреться. Утром с трудом пробился в помещение почты и встретил там Володю и Вадима. Пытались пообедать в единственной городской столовой, но не удалось.

К вечеру мы полностью уяснили себе положение дел. Муром, маленький тридцатитысячный городишко, был переполнен беженцами, учреждениями и институтами, эвакуирующимися из Москвы и Ленинграда, и, главным образом, беспаспортными бродягами, мобилизованными в разное время в ряды Красной Армии. Спать и есть было негде. Команды мобилизованных должны были в принципе через пересыльные пункты распределяться по запасным полкам для формирования перед отправкой на фронт, а с одиночками никто даже не разговаривает. Впрочем,7 и с командами стояла полная неразбериха. В пересыльном пункте творилось нечто невообразимое. Чтобы зайти внутрь, надо было потратить полдня.