Яков Ершов - Витя Коробков - пионер, партизан

Да, мужество и стойкость. Это главное. Держись, Витька, крепись. Собственно говоря, ничего особенного не случилось. Ну, попался в лапы к врагам. Враги жестоки, они не помилуют. Да разве он ждет от них милости? Нет. Он будет думать о скорой победе, о Красной Армии, о партизанах, и это даст ему мужество, чтобы выстоять в борьбе с врагами.

Розовый теплый луч заходящего солнца заглянул в окошко, мягко осветил стену. Витя разглядел, что она светлая, видимо, когда-то штукатуренная. Под руку подвернулся камень. Витя поднес его к свету: уголь! Как он сюда попал? А впрочем, не все ли равно? Витя подошел к стене и провел по ней углем. Остался жирный черный след.

Через минуту Витя с головой ушел в любимое занятие. Он рисовал. Он вкладывал в рисунок все свое умение, всю свою страсть, правильнее было бы сказать — всю свою душу, ибо эти слова лучше всего выражали его состояние. Простой рисунок углем на тюремной стене был для Вити не только рисунком, он был вместе с тем его клятвой. Он клялся тому, чей портрет писал, что не уступит врагу, не дрогнет, не предаст друзей-партизан и общего дела.

Он подводил и поправлял рисунок и так увлекся, что не заметил, когда завизжал в заржавленном замке ключ, тяжелая дверь отворилась, и в камеру вошли двое — долговязый гитлеровец из тюремной охраны и хорошо знакомый Вите полицай Мирханов. Желтый луч фонаря скользнул по Витиному лицу, грубая рука схватила за ухо.

— Проклятый партизан! — кричал Мирханов, оттаскивая Витю от стены. — Ты что делаешь? Я тебе покажу мазать стены!

Гитлеровец осветил стенку фонарем, рассматривая рисунок. На него, насмешливо щурясь, смотрел всему миру знакомый портрет Ленина.

— Убрать! — дернул охранник подбородком в сторону мальчика.

— Не стану! — твердо сказал Витя и стал вытирать испачканные углем руки.

Гитлеровец сузил холодные глаза, размахнулся и ударил, мальчика кулаком в лицо.

Стены камеры поплыли перед глазами Вити. Он покачнулся и чуть не упал, но в следующую минуту, не помня себя от ненависти и обиды, кинулся с кулаками на здоровенного краснолицего охранника. Мирханов навалился на мальчика сзади, скрутил руки, швырнул на пол. Витя потерял сознание.

На другой день Витю вызвали на допрос. Полицай долго вел его по мрачным коридорам тюрьмы, противно стуча сапогами. Наконец, остановились у черной, обитой клеенкой двери. Полицай пропустил Витю вперед, в комнату со многими дверями. Сидевший за столом гитлеровец, не поднимая головы от бумаг, бросил:

— К Шольцу.

Вите знакома была уже эта фамилия. Какой-то Шольц квартировал у Мирхановых и пытался спастись у Коробковых во время десанта.

Но Витя не знал ничего больше об Отто Шольце, не знал, какой это свирепый и подлый враг. Шольц считал, что гитлеровцы до сих пор не добились победы только потому, что были недостаточно жестоки. Советские люди не нравились ему. Они не сдавались, не желали сдаваться, никогда и нигде; даже здесь, в оккупированном городе, они продолжали сопротивляться. Они не хотели быть рабами, не хотели работать на своих «хозяев». Более того, они уничтожали «победителей». Шольц не мог понять этого упорства. И, не понимая, считал, что они, «победители», проявили недостаточную жестокость. Все дело в мере жестокости. Советский народ, как более упорный народ, требует большей жестокости. А поэтому — надо убивать. Убивать как можно больше. Убивать всех — женщин, детей, стариков. Так рассуждал Шольц, и не только рассуждал, но и действовал.

Как следователь СД Шольц не обязан был допрашивать рядовых партизан. Но эти идиоты из сыскной полиции до сих пор не выловили действовавших в городе подпольщиков. Шольц надеялся, что мальчишке нетрудно развязать язык и он, Шольц, сумеет на этом деле выслужиться. И Витя попал к Шольцу, самому злобному в городе гитлеровскому палачу.

После вчерашних побоев Витя еще нетвердо стоял на ногах. Правый глаз распух и слезился, ныла разбитая челюсть. Но Витя не хотел показывать слабости перед врагом. Он, твердо ступая, вошел в кабинет следователя и прислонился к дверному косяку.

Шольц сидел за столом. Справа от него стояли начальник общей полиции Пушкарев и немка-переводчица. Шольц посмотрел на Витю, перевел взгляд на застывшего в дверях полицейского и сердито спросил:

— Зачем били?

Он задал этот вопрос не из жалости. Он боялся, что кто-то неумелым допросом испортил дело. Поэтому он не стал слушать ответа полицейского: этот ответ его не интересовал, — а задал новый вопрос, теперь уже Вите: