Йозеф Секера - Чешская рапсодия

От Настасьи не ускользнуло то, что творится с Аршином, и она торопливо сказала:

— Чудные твои товарищи, обиделись, что ли? И ты смотришь чертом. А разве я не права? И у белых генералы такие же, ради своей славы гонят солдат против вас. И с той и с другой стороны превратили вас в головорезов… А нам хоть прячь своих мужей… Мать их! Всех бы перестреляла!

С этими словами она подала на стол яичницу, заманчиво пахнущую шкварками, придвинула к руке Ганзы нарезанный хлеб и деревянную ложку:

— Ешь, солдат, сколько хочешь, потом пойдем вместе в хлеву уберем…

Беда Ганза покраснел, встал. Сквозь сжатые зубы его рвались такие ругательства, каких никогда еще не слыхала казачка. Она испуганно оглянулась на крепко сколоченную дверь чулана и отошла к ней. Ганза поправил ремень, с кривой усмешкой вынул наган и направил его на казачку. Она быстро заморгала, кровь бросилась ей в лицо.

— Ох и герой же ты, миленький, — принужденно засмеялась она. — Только так и умеешь подходить к женщине?

— Отопри чулан, и, если пикнешь, застрелю! — крикнул Аршин.

Хозяйка не двигалась. Тогда Беда запустил руку в ее карман, вынул ключ и быстро отомкнул замок. Она следила за каждым его движением и вдруг сама распахнула дверь, крикнув:

— Егор, гости, остерегись!

Аршин втолкнул ее в чулан. Сквозь маленькое оконце, в которое не пролез бы человек, проникало мало света, но Ганза разглядел у противоположной стены большой кованый сундук. На нем сидел казак, в этот миг он брал в руки винтовку. Аршин выстрелил без колебаний. Казачка упала на колени, заломив руки, но не произнесла ни звука. Беда поднял винтовку казака и процедил сквозь зубы:

— А не хочешь ли, барыня, вместо хлева пройтись к нашему начальству? Встань, марш впереди меня! Да быстро!

В числе представителей дивизии на похоронах Василия Исидоровича Киквидзе, которые происходили в Москве, оказались Йозеф Долина и Ян Шама. Гроб с телом начдива везли к могиле на пушечном лафете. Ни в поезде, ни по дороге на кладбище Долина не проронил ни слова. Он все думал о том времени, когда встречался с Киквидзе почти каждый день, замещая комиссара Кнышева. Столько боев прошли они вместе! Шама понимал Йозефа и не нарушал его молчания. Сердце Яна горело ненавистью к белогвардейцам. Он проклинал их самыми страшными проклятиями, смахивая слезы. «Тебя тоже обжигает этот ледяной ветер?» — спросил он исхудалого красноармейца Заамурского полка, шагавшего рядом, словно тень. Но тот ему не ответил.

Когда прозвучал залп над могилой Киквидзе, Йозеф Долина дрогнул и пошатнулся, как будто все пушки стреляли ему в грудь. Шама стиснул ему руку.

— Йозеф, выше голову! В долгу у белых мы не останемся…

Долина посмотрел на него отсутствующим взглядом, высвободил свою руку и, прикусив губы, выпрямился.

Ян Шама смотрел на знамена, склоненные над гробом Киквидзе, на лица командиров различных воинских частей и на лица московских представителей. На окаменевшие лица Сыхры, Бартака. Волонского, Борейко и Голубирека Шама взглянуть не решался. Такими подавленными он их никогда не видал. Почему они стыдятся своих слез? Это злило Шаму. Ведь если человек был командиром, он не переставал быть человеком, правда? И он искал взглядом знакомые глаза, чтобы увидеть в них понимание, но не находил. Вот дома, в юго-чешской деревне, люди как-то дружнее на похоронах… Посидят за стаканчиками вина, поговорят о покойнике, вспомнят хорошее…

На обратном пути Шама держался возле Йозефа Долины.

— Братишка, — все старался он отвлечь его от горя, — да что же ты делаешь, брат? Я ведь тоже, черт возьми, любил Василия Исидоровича, как родного брата, но чем теперь поможешь?

Йозеф Долина почти не слушал его, но это Шаму не обескуражило.

— Когда он в Тамбове пришел к нам впервые, — продолжал он, — не мог я поверить, чтобы парень моего возраста сумел командовать целой дивизией. Но только он открыл рот и сказал нам несколько слов на своем русском языке с акцентом, я понял: этот человек — природный командир. А потом, под Филоновом, после той драки за проклятый мост, я понял, отчего наш брат может стать смелее самого дьявола. Я бы просто не мог бежать из той битвы, я был как машина, шашку в руке не чувствовал… Это Киквидзе вошел в меня, как пламя, и мне даже в голову не приходило спрашивать, за правое ли дело мы бьемся…

— Ради бога, Шама, замолчи! — простонал Долина.

— Не буду молчать! — отрезал Шама. — Я хочу говорить об Исидоровиче, и именно с тобой. В жизни я не видал генерала, который бы так жил с солдатами! Книжек был всего лишь командиром полка, а видал ты, чтоб он когда-нибудь саблю обнажил? А в австрийской армии, на фронте, я видел самое большее капитана. От майора и выше все во время боя лезли в укрытия. Я бы на гроб Василия Исидоровича положил еще его красноармейскую фуражку, только обвил бы ее пальмовыми листьями в знак того, что был он прославленный и любимый командир…