Йозеф Секера - Чешская рапсодия

С колокольни видны были одиночные казаки. Они приближались на расстояние выстрела, стреляли и, когда часовые Тамбовского полка отвечали на огонь, возвращались в степь. Их никто не преследовал, а часовым дела не было до убитых белогвардейцев.

— Пиратская тактика, — сердито проворчал начдив и быстро спустился с колокольни. В окружении своих связных, штабных командиров и тамбовцев, которые должны были сменить посты, Киквидзе выехал из хутора. Начал падать снег, белые хлопья вились над головами всадников. Одна за другой просвистели две пули, Аршин и Лагош пригнулись к лукам седел. Лагош оглянулся и в ужасе широко раскрыл глаза: начдив, выпустив поводья, валился с лошади.

— Аршин, фельдшера! — гаркнул Лагош и молниеносно спрыгнул к Киквидзе. Все окружили его.

А он, стискивая зубы, прижимал к горлу обе ладони. Между пальцами струей била кровь. Лагош своим бинтом наскоро обмотал рану, потом поднял Киквидзе и бегом понес в ближайшую хату. Тем временем Ганза гнал коня к штабу.

Сыхра и Бартак были у Киквидзе через несколько минут, одновременно с ними приехал в санях дивизионный врач вместе с командиром Тамбовского полка. Киквидзе уже уложили на широкую кровать, и Лагош ладонями стирал ему пот со лба. В голубых глазах Михала стоял туман, он видел только, как бледнеет, белеет лицо раненого, а повязка пропитывается кровью. Санитары переложили начдива на носилки и, как потерянные, осторожно понесли в лазарет. К дороге сбегались красноармейцы, склоняли головы, словно мимо них двигалась похоронная процессия.

— Разойдитесь, начдив жив, и вовсе не нужно, чтобы казаки узнали о случившемся! — кричал доктор, отталкивая людей от носилок. — Василий Исидорович потерял сознание, а то бы сам разогнал вас по местам!

К Сыхре подошел Конядра.

В степи вспыхнула ожесточенная перестрелка. Это Голиков со своим эскадроном гонялся по степи за казаками.

— Затих, видно, потерял сознание, а это плохо, — сказал Сыхра. — Возьми весь батальон и двинь на казаков. Вымети степь на двадцать верст вокруг. Боевое охранение оставь на местах.

Матей Конядра поглядел на белое лицо Киквидзе, круто повернулся и побежал к своему батальону. Глубокое отчаяние владело им, внутри будто что-то разламывалось. Как медик, он знал, что ранения в горло смертельны.

Особый кавалерийский батальон вернулся в Зубриловский ночью. Далеко в степи горели поселок и хутор, в которых скрывались казачьи разведывательные группы.

— Около трехсот их было, — возбужденно сказал Ефрем Голиков, схватив Бартака за локоть.

Конядра молча прошел в комнату начальника штаба. Голиков спросил:

— Как начдив?

— Умер, — глухо ответил Войтех Бартак.

Голиков схватился за грудь и, шатаясь, бросился за Матеем. Командиры стояли над телом Киквидзе. Плакали. Его заместитель, Медведовский, рыдал, как ребенок, и не мог справиться с собой. Он и не знал, что любит Киквидзе крепкой солдатской любовью, и, поняв это, только теперь, над мертвым Киквидзе, загорелся такой ненавистью к врагам Советов, что она превысила его духовные силы. Убили не просто командира, убили человека, пламенное сердце которого жило для революции…

Аршин Ганза, Лагош и Шама уединились в кухне со своими скорбными мыслями.

Настасья Ивановна ходила по кухне, словно что-то не давало ей покоя, потом зажгла щепы в печурке.

— Изжарю-ка я вам, солдаты, яичницу, насобирала нынче полный фартук яиц, — нарушила она молчание.

Ей не ответили. Настасья повела красивыми плечами и, улыбнувшись Лагошу, ловко разбила над сковородой много яиц. Радость так и рвалась из ее черных глаз.

Аршин вынул кисет с махоркой и скрутил толстую цигарку. «Столько яиц на троих она еще никогда не давала, — отметило его сознание. — Ну, это ладно, съесть-то и съем, но хвалить ее не стану». Он обратил к ней покрасневшие глаза.

Казачка поймала его взгляд и проронила, будто сердясь:

— Уж не хочется ли вам самим лежать на столе вместо вашего генерала? Мало он гонял вас на смерть?

Шама вперил в нее грозный взгляд, стукнул кулаком по столу:

— Гром тебя порази! — и в ярости вышел вон.

Михал Лагош выдернул было нагайку из-за пояса, но тотчас сунул ее на место и бросился вслед за Шамой. Настасья Ивановна смотрела на все это, словно веселясь в душе. Аршин Ганза, опершись спиной о стену, молча курил. Его прищуренные глаза пожелтели, взъерошились усы. Уж не радуется ли баба? С-сукина дочь… Беда скрипнул зубами. Может, глянуть, взаправду ли она женщина? Пусть посмеет оплевать память Кпквидзе! Убить ее мало! У Аршина на лбу вздулась жила.