Василий Оглоблин - Кукушкины слезы

— Я, ребята, знал, — вставил Бакукин, — есть такой в Бухенвальде подпольный центр. Руководит им немец Вальтер Бартель. А из наших ребят там Николай Симаков, Бакий Назиров, Смирнов. Говорили мне об этом мои друзья.

— Ну вот видишь, ты, выходит, больше нашего-то знаешь. Вот, ладно, прошел час, тишина в лагере сгустилась до того, что в ушах с непривычки зазвенело. На аппельплац никто не вышел. Все сидели по блокам. Ребята ломали нары, запасались палками, железными прутьями — всем, чем можно было обороняться.

— Против пулеметов и орудий? — робко прервал его Бакукин.

— А что? И против пулеметов. Нас много было. Ждем, что будет дале. По радио раздался новый приказ коменданта. Он дал на сборы два часа и предупредил, что если через два часа лагерь не выстроится на плацу, он применит оружие. Истекли и эти два часа. Завыли сирены. Распахнулись угловые ворота, и в лагерь ворвался батальон мотоциклистов-автоматчиков. Они открыли стрельбу по блокам. Мотоциклистов сопровождали легкие броневики с пулеметами и пушками. Из центральных ворот в лагерь хлынули эсэсовские сотни с автоматами, станковыми пулеметами и фаустпатронами. Ой, что там было...

— Это было восьмого в обед?

— В два часа дня.

Бакукин вспомнил о радиограмме, она была принята радистом восьмого апреля в два часа дня. Вот, оказывается, что творилось в лагере в это время.

— Мы радиограмму в это время получили от подпольного центра с призывом о помощи. — Бакукин посмотрел на батальонного командира, потом снова обратился к парню: — Ну, ну, что же потом?

— Потом? Потом ад был кромешный, да и то в аду, наверно, слаще. Эсэсовцы врывались в блоки, стреляли, выгоняли заключенных и под усиленным конвоем гнали на плац. С наступлением темноты они покинули лагерь — ночью быть среди нас они уже боялись. В числе согнанных оказались и мы, и те, что горят теперь на рельсах. Вечером нас погрузили в вагоны на станции Бухенвальд и повезли. Ни пайка, ни воды на дорогу не дали. Повезли, как скот на бойню... И вот — привезли...

Он посмотрел невидящими глазами на гору трупов, на горящих товарищей, добавил совсем тихо:

— А что теперь там и не знаю.

— Усих, мабуть, вже порешили, — вставил старик с мишенью, тупо глядя в землю, — усих до одного.

— Целые сутки, — продолжал парень, — мы сидели в закрытых вагонах, вслушиваясь в то, что происходит за стенами. Через каждые минут десять-пятнадцать тишину рвали пулеметные очереди. Мы знали — расстреливают. Потом в щели вагона стал проникать так знакомый по лагерю запах горящих человеческих волос. Многие сошли с ума. В нашем вагоне почти половина людей умерли еще в дороге. Вот какие, братец, дела. А ты говоришь, был в Бухенвальде.

— Был.

— Кого там знаешь или знал?

— Многих знал. Степу Бердникова, Луи Гюмниха, старостой он был в нашем блоке.

— А в каком же в вашем?

— В шестьдесят первом. В малом лагере. Сомневаешься, не веришь?

— Верю. Теперь верю. Кого же еще знал?

— Ваню Лысенко, Борю Сироткина, а самым близким был Алеша Русанов, капитан, мой однополчанин.

— Русанов? Алексей? Знаю хорошо. В сорок четвертом вместе на нарах валялись... как же... знаю, знаю. Был там. Живой был. А теперь — кто знает.

— Усих порешили доси, — вставил опять старик.

— Неведомо.

Старший офицер, потрясенный услышанным, попросил Бакукина спросить, есть ли в лагере американцы.

— Е и хранцузы, и английци, и американци, — ответил старик, — уси е, богатьско. Ентих, самых маленьких, чумазых, як воны звуться, богатьско.

— Итальянцы? !

— Воны, воны, италийцы, богатьско е италийцев, принцесса ихняя, италийська, даже е, бачив одного разу, смуглява, гарна, чудно якось зветься.

— Мафальда, — уточнил парень, — дочь короля Эммануила.

— Так, так.

— Даже принцесса? — изумился офицер.

— Там уси е.

Офицер распорядился выдать всем по бутылке виски, суточный паек питания, накормить горячим и отправить в тыл, в ближайший полевой госпиталь. Уцелевшие, а их было человек семьдесят, не веря чуду, пошли тесной кучкой за офицером и все время озирались на костры. Их погрузили в «студебеккеры» и увезли. А наверху, обочь дороги, в изножье у лесистой горы, была вырыта солдатами Бакукина стометровая траншея, в нее сложили гору несожженных трупов, закопали под залпы артиллерийского салюта, и вырос длинный холм каменистой тюрингской земли — еще одна безымянная могила, каких раскидано по всей Европе, по всей земле-матушке неисчислимое множество.

Колонна пошла дальше. Бакукин снова сидел на переднем сиденье джипа, положив автомат на колени, а в ушах все еще скрипел торопливый, дребезжащий бормоток русского парня, прошедшего через ад. И он был где-то тут, совсем рядом, этот ад — истекающий кровью Бухенвальд.