Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

Конечно, им больше нравится в помещении сидеть, чем тут у костра прыгать. А нам спешить некуда. Нам возвращаться не в дом, не на мягкую постель, а в ледник на голые нары. Нам в болоте даже теплее кажется, чем в карцере.

— Не залезай далеко, — предупреждает меня Михаил, — утонешь.

— А теплынь зато какая, — говорю я и опускаю по локоть руки, — смотри!

— Иди сюда! — настаивает Михаил.

Однажды мы попытались брать грязь у берега, но заметивший это конвоир обрушил на нас столько ударов прикладом, что мы на вторые сутки не могли дотронуться до плеч.

На горизонте появился ефрейтор. Конвоиры засуетились. Они вылетели из-за щита и залаяли на нас, как бездомные собаки, которых дразнят мальчишки.

— Выслуживаются, — ворчит Михаил, — фронта боятся.

Долговязый конвоир, стоящий возле бочки, бьет Михаила по лицу:

— Не разговаривать!

Михаил, опрокинув в бочку черпак с грязью, цедит зло:

— Не в бочку бы, а тебе на голову, да по черепу порожнему, сволота!

Долговязый, конечно, не понял, но догадался, что слова сказаны в его адрес не ласковые. Он вскинул к плечу винтовку.

— Стреляй, стреляй! Небось и целиться не умеешь, — и Михаил спокойно спускается с берега в болото.

Вдалеке уже показалась повозка. Это ехали за грязью. А у нас еще и на половину не наполнена бочка.

Обозленный нашей медлительностью, ефрейтор два раза стреляет в нашу сторону, чуть повыше голов.

— Достреляетесь, — говорит Михаил, — мы вам морду грязью залепим.

Усталые, мокрые мы возвращаемся в холодную камеру, согреваемые единственной надеждой, что скоро подойдут наши и мы сможем отплатить за все свои муки.

Все реже и реже стали поступать в концлагерь военнопленные. Но когда появлялся новичок, то несколько дней он не мог отбиться от вопросов о фронте. Ведь идет 1944 год. Фашистские войска с каждым днем терпят крупные поражения, откатываясь на запад. Злость за отступление нацисты вымещают на военнопленных.

Конвоирующие нашу колонну шесть эсэсовцев во главе с фельдфебелем Миллером придумали новое издевательство.

Как только колонна выходила за ворота лагеря, раздавалась команда: «Строго в ногу, Линкс! Линкс!» И так три километра до самого завода, где работали до изнеможения по 10–12 часов. А когда возвращались, Миллер приказывал сворачивать с дороги и идти по заполненным весенней водой лужам парадным маршем.

Сам Миллер стоял на возвышенности и закатывался диким хохотом. А подчиненные били в это время отстающих или выбирающих местечко посуше по бокам прикладами. В концлагерь приходили мокрые, с посиневшими от холода губами. Начались болезни, многие умирали.

В начале июня 1944 года в нашу камеру под усиленным конвоем привели военнопленного пехотинца, командира батальона. Его фамилия была Казаков.

Еще с порога, увидев нас лежащими на нарах, он тяжело произнес, будто что потерял:

— Военная выправка пропадает, так на тот свет уйдешь, если не маршировать.

— Намаршируешься! — зло сказал кто-то с верхних нар. — Завтра увидишь.

И Казаков увидел.

С самого подъема началась маршировка по плацу. Слабые не выдерживали и десяти минут, падали. Их подбирали и относили в сторону. Потом начинали выходить из строя, те, кто покрепче, за что по спинам и лицам хлестала их плетка дежурного офицера под смех стоящих на трибуне эсэсовцев. К тридцати минутам маршировки оставались единицы. Но вот только один человек ходит по плацу. Дежурный офицер уже охрип от крика: «Линкс! Цвей! Линкс! Цвей!» У него даже пот покатился по лицу. А военнопленный все ходит да так, что под колодками земля чужая дрожит. Смех по трибуне прокатился. Офицер не выдержал — сел на газон. А русский военнопленный продолжал маршировать. И этим военнопленным был Казаков.

Комендант Миллер дал команду: