Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

— А может быть, одно нарисуем и навсегда, — предложил Бородушка.

— А что?

— Ленина.

Колюнчик прищурил свои небольшие с хитринкой глаза и подумал: «Почему не я это предложил, а он», а потом сказал:

— Во весь рост нарисуем, с протянутой вперед рукой!

Колюнчик выбежал во двор и через несколько минут принес кусок красного кирпича. Он стал колодкой разбивать отсыревший кирпич и бережно собирать красную пыль. Затем мокрым углом шинели яростно начал тереть фанерку. Целый день ушел на это занятие.

На другой день друзья аккуратно подрезали края и углы фанерки, зачистили их, чтоб нигде не торчало ни одной занозочки. Оттертая и просушенная на солнце фанерка лежала под соломенной подушкой Колюнчика, ожидая своего часа. После того как найдена была фанерка, рисунков на песке никто не видел.

У художников появилась новая серьезная работа. Как только после вечерней поверки погас в камере свет, они зажгли фитилек, замаскировали его и сели с фанеркой и заточенными угольками на пол у стола. Первую черточку провел Бородушка. Колюнчик сидел сбоку и наблюдал. Не так-то просто нарисовать Ильича, тем более если ты никогда за такую работу не брался.

Три вечера Бородушка мучился над мудрыми, в прищур, глазами Ленина. Когда голова Ильича была нарисована, фанерку оставлять в камере на день стало опасно. И Саша Рыжий, по просьбе Колюнчика, выпилил между досок пола в самом темном углу у дверей щель. Перед утренней поверкой Бородушка опускал туда до вечера портрет. С обратной стороны фанерки был нарисован дуб, — это на всякий случай, если охранник неслышно откроет ночью дверь и войдет в камеру. Перевернул рисунок с дубом наружу — и смотрите, поглядывайте на его упругие ветви.

Вечером за закрытыми дверями Ильич стоял на столе с протянутой вперед рукой. А утром он уходил в подполье.

О портрете Ленина узнали во всех камерах, но посмотреть никто не мог. Однажды все же пришлось уговорить художников показать Ильича всем, кто будет входить в камеру.

По первому сигналу опасности фанерку тут же опускали в щель.

— Счастливая ваша камера, — сказал невысокий военнопленный со шрамом на подбородке. — С Лениным всегда. Эту фанерку надо бы в дубовую рамку да под стекло и повесить на видном месте.

Я от души позавидовал художникам, их мастерству. Я хотел тоже быть создателем ленинского портрета. И я рисую вождя стихотворением и читаю его после вечерней поверки, когда портрет Ленина стоит на столе.

Смерть всюду, где только пустила свои ядовитые корки война. Но в фашистских концлагерях она царь и бог. Она сидит на эсэсовских дубинках и полицейских плетках. Нет такого дня, чтобы она не схватывала костлявыми руками новую жертву.

Сегодня дождливая погода, и во двор никто не выходит, а в камерах свирепствует сыпной тиф. Охранники-эсэсовцы и полицейские не подходят даже к дверям. Смерть тифозная. Она каждый день спокойно, без ударов по голове кладет и уносит в свое царство узников целыми сотнями. Рядом с еще живыми лежат мертвецы. Они будут лежать до тех пор, пока не придут «могильщики». Это те же русские военнопленные. Только они здоровее и могут с утра и до ночи таскать из камер во двор трупы, которые складывают там, как дрова, штабелями. За это получают котелок супа. Под конвоем они увозят из лагеря трупы и закапывают в могилу. Сегодня они что-то задержались, наверно из-за дождя, и из нашей камеры некому унести пять мертвецов. Мы сами, «ходячие», подтащили их к двери и сидим, ожидая «могильщиков».

Но я видел и пострашнее смерть. При воспоминании о ней у меня встают волосы дыбом.

В небольшом местечке на литовской земле были собраны евреи от стара до мала. Их было более двухсот. Арестованным объявили, что они идут на вечную работу за сто километров, поэтому должны взять с собой все ценные вещи, хорошую одежду и еду.