Анатолий Галиев - Взлетная полоса

— С сегодняшнего дня комсостав спешно отзывается из отпусков по всей РККА, — строго сказал Коняев.

— Я знаю…

— Я возьму тебя с собой, поедем спецрейсом до самого Севастополя.

Щепкин с тревогой смотрел на комдива, и тот, щурясь, негромко объяснил, что повышенная боевая готовность только что объявлена во всех южных военных округах и на Черноморской эскадре. В портах Черного моря под предлогом осоавиахимовских учений проводятся воздушные тревоги и проверка маскировочных средств. Прошлой ночью уже была попытка воздушного нарушения грач вицы на Балтике, под Ленинградом, но зенитчики поставили заградительный огонь, и три неизвестных самолета ушли в сторону моря. В Реввоенсовете точные данные: на территории Польши подтягиваются к границе банды из чинов белогвардейского офицерского корпуса, съехавшихся со всей Европы, в Триесте спешно погружается на транспорты регулярная «дикая дивизия» генерала Дроздова — сплошь из офицеров. Военные советники у них британцы, имеющие опыт войны в горах. Есть подозрение, что готовится бросок на побережье Кавказа. Но самое тревожное то, что большая часть средиземноморских сил британского флота покинула базы, и английские боевые корабли наметили курс на Дарданеллы…

Щепкин заторопился, все его московские дела сразу оказались ненужными. Но Коняев мягко его остановил:

— Ты не прыгай, командир! До поезда нам еще часа четыре… Давай посидим еще в мирной жизни. Потом не раз вспомним эти минуты.

Они с каким-то особым интересом, будто ничего не случилось, стали разглядывать полуобтесанные глыбы гранита и мрамора, мягкие, лучезарно-нежные женские формы из гипса, головы из глины, прикрытые мокрыми тряпками. В свете множества электрических ламп, свисавших на шнурах, надо всем возвышался голый тощий мужчина из гипса, с ребрастой, как решетка, грудной клеткой, опустивший длинные руки в бесполезной попытке встать навстречу чему-то. Голова его лежала отдельно, с закрытыми глазами и разметавшимися волосами, губы разодраны в хмельной и блаженной улыбке.

Прикидываясь непонимающим, комдив спросил:

— Что это за шкилет?

— Умирающий пролетарий… — обиженно буркнул Мордвинов.

— Умирающий? — удивился Коняев. — А чему это он так радуется?

— Отдал все, — пожал плечами Мордвинов.

— И обрадовался? — деловито осведомился Коняев. Только зрачки его стали темными и колкими, — Это как в стихах:

— Вот бы Саша Безыменский обрадовался, услышав, кто его стихами интересуется, — съязвил Степан.

— Вряд ли бы обрадовался! — невозмутимо возразил Коняев. — Ерунда все это. Ученье на лету — это просто вредительский акт! Ему страна последнее отрывает — учись, балбес! А он, видите ли, на лету! Попробовал бы я академию кончить на лету!.. Кому я тогда был бы нужен? Это из личного примера! Теперь насчет того, что «мы любим вкусную шамовку и даже смерть, но — на посту!». С шамовкой понятно — в молодости всегда есть хочется, а вот смерть полюбить нельзя!

Мордвинов посмотрел на комдива с опасливым интересом:

— К чему ведете?

Коняев встал на цыпочки, постучал по впалому животу скульптуры, потом оглядел улыбчатую голову и сказал серьезно:

— Когда умирают — это больно, Степан Кузьмич. И не только тому, кто умирает. А мне лично вашего этого каменного товарища не жалко! Вы его заставили свою смерть как мармелад кушать… Он ее, можно сказать, дегустирует со сладострастием. Не мужик он, не боец и, извините, не пролетарий… Так, Ваня голый… У меня под Черным Яром в девятнадцатом кузнец был из Ахтубы, Сырцов. Помнишь, Дань? Ему, бедолаге, ногу снарядом оторвало. Так он хрипел от боли, но полз… Так и помер, руки выбросив вперед.

Чтобы до вражеского горла и в смерти достать… Вы уж извините, Степан Кузьмич, за откровенность. Что думаю, то и говорю. А теперь организуем чай. — И он долго, со знанием дела, колдовал над заваркой.

Чай пили молча. Мордвинов взглянул на «Комсомольскую правду», постеленную на столе, сдвинул чашку и прочитал: «Из Новосибирска сообщают. Самолет «Наш ответ» с летчиком Шестаковым и бортмехаником Фуфаевым на борту, совершающий рекордный перелет Москва — Токио, сегодня благополучно достиг столицы новой, советской Сибири…»

— Старо! Они уже в китайском городе Наньяне. Была телеграмма, — заметил Коняев. — Потом долетят до Окаямы, это уже в Японии. Числа первого-второго сентября будут в Токио. Трудный перелет. Двенадцать посадок. А места какие пролетают? Тайгу, пустыню…