Анатолий Галиев - Взлетная полоса

Она вспыхнула:

— Ах, вот вы как?! Тогда извольте отправляться в Петроград прямо к Юлию Викторовичу! Адрес его вам, надеюсь, известен?

Модест Яковлевич невесело вздохнул и неожиданно захохотал виновато и хрипло:

— Ах, черт побери! А ведь подсекли вы меня, как сазана на пареный горох, Оленька! Нельзя мне в город, никак нельзя. Сцапают!

— Вот видите… — тихо и серьезно сказала она. — Так-то и лучше… Да нет, нет, я не настаиваю. Не хотите — не говорите ничего.

Он пристально всмотрелся в ее лицо, кивнул и сказал так же серьезно:

— Вот это вы — умница. Чем меньше вы обо мне знаете, тем честнее. В случае осложнений и расспросов лгать не придется. Когда-то были знакомы. Пришел — ушел. Откуда — куда, вы ведь и впрямь не ведаете…

— Как «ушел»? — перепуталась она. — Вы уходите? Уже?

— Если честно — отоспаться бы, — помолчав, признался он.

Только теперь она разглядела, что смазанные дегтем сапоги его в густой пыли, рубаха коробится от засохшей соли и в пятнах костровой сажи, картуз прожжен и тяжелые руки брошены на колени с такой гиревой усталостью, что, видно, ему и пошевелить ими трудно.

Но прикоснуться к его одежде Шубин не дал. Баньку топить запретил, попросил только согреть в кухне воды. Она, не чувствуя под собой ног, вывернула из колодца четыре ведра воды, он помог залить бак, поджег дрова и выставил ее прочь. Попросил только бритвенный прибор. Она принесла отцовский. Потом разыскала пару мужского белья, пижаму и передала, стукнув в дверь, вместе со стеганым атласным халатом.

— Беда вам со мной? — устало спросил он.

Она пожала плечами, промолчала. По тихому плеску, по шорканью за дверью угадывала; Шубин сам стирает свою одежду, отмывается. Она в растерянности смотрела на темнеющие окна, не знала, зажигать ей лампу или нет. Если зажечь, с улицы, по которой люди идут от станции с вечернего паровика, комната будет как на ладони. А, наверное, это нельзя. Вот ведь от бани отказался, чтобы по двору на виду не ходить, и воды из колодца сам не носил, хотя и извинялся очень. Она затворила ставни и, сняв нагар с фитиля, засветила керосиновую лампу с белым колпаком, подвешенную на цепи со свинцовым шаром под потолком. Потом она открыла буфет, приготовила кое-что из еды и накрыла на стол.

Взбежала наверх в свою спаленку, зажгла свечу, раскидывая одежду, нашла белый шелковый японский блузон, накинула на плечи тонкую черную шаль, принарядилась. Посмотрелась в зеркало и стала быстро, беспощадно разрывая гребнем волосы, расчесывать их, затем закрутила косы на затылке. Вбила в их шелковистую мягкость заколки. Так она выглядела выше, а самое главное, взрослей.

Потрогала горевшие щеки, решила быть высокомерной и холодной. Сошла по скрипучей лестнице плавно. Жаль, что этого королевского нисхождения никто не увидел — Модест Яковлевич еще не вышел в столовую.

Она сидела за столом растерянная, откуда-то явственно доносился запах горелого. Осторожно заглянула в кухню: Шубин стоял босой, с мокрой лохматой головой, в халате доктора Голубовского. Сушил свою отстиранную рубаху угольным утюгом, брюки, уже подсушенные, лежали на табурете. В кухне стоял чад.

— Ну зачем же вы сами, Модест Яковлевич? — упрекнула она.

Он улыбнулся:

— Не обижайтесь, Ольга Павловна! Халат вашего батюшки — это превосходно! Но я привык к своей амуниция…

— На чердаке так жарко, что никаких сушек не надо! Пошли к столу!

Она быстро собрала его одежду, поднялась на чердак. Здесь действительно было сухо и душно, за день железная крыша накалилась под солнцем. Она аккуратно развесила одежду Шубина. Самое удивительное, что никакого стеснения при этом не чувствовала.

Когда спустилась, Модест Яковлевич сидел за столом и, положив голову на руки, спал. Он спал сладко и покойно, тихо и мерно посапывая. К еде так и не притронулся.

Она села напротив, подперла подбородок ладошкой и умильно смотрела на него. Золотисто отсвечивали его светлые вьющиеся волосы, подбритые усы и бороду окружали полоски незагорелой кожи, и от этого казалось, что усы и борода не настоящие, а приклеенные, как у актера.

В те минуты Ляля окончательно поняла, что ближе этого человека у нее нет никого в целом свете. И ей хотелось, чтобы это было всегда — вот так сидеть, смотреть на него и молчать. И чтобы всегда на плечах Шубина лежал до стежка знакомый отцовский халат, который она подштопывала и чистила и запах которого был родным и привычным. И чтобы Модест Яковлевич сидел в отцовском плетеном кресле, и оно сгибалось под его тяжестью, как под доктором Голубовским.