Анатолий Галиев - Взлетная полоса

— Зачем? — озадаченно спросил Мордвинов. — Объясните мне, комдив, зачем в такое сложное время гнать куда-то к черту на кулички самолет и двух прекрасных парней? Для рекорда? Ну, пролетят они без аварии — ура! А если упадут? Конфуз на весь мир! Объявили же, самолет Р-3 из всех наших советских лучший, мотор тоже наш, советский! А если откажет? Это не просто сорвали рекорд, это минус всей нашей авиации!

— Потому и послали, что время такое, — тихо сказал Коняев, — А упасть они не имеют права. Золотые ребята! Не упадут!

— Это такой же самолет, на котором в прошлом году в Европу летал Громов? — заметил Кауниц.

— Точно такой! — подтвердил комдив. — Прекрасная машина.

— Это так, — согласился Ян. — Но я не об этом, товарищ Коняев, я совсем о другом! Я как раз в прошлом году в начале сентября в Риме был. И, я полагаю, Степан Кузьмич недостаточно хорошо понимает, что это в действительности означает. Наш, советский, самолет там, у них! Это факт совсем не технический, это — факт классовой борьбы! Вы только представьте: над Римом, где за нарисованный на уличной стене серп и молот забивают рабочих насмерть велосипедными цепями и дубинками черные рубашки фашиста Муссолини, появляются красные звезды! Я видел, как люди плакали от радости! От сознания того, что есть на земле наша страна. Наш посол сказал, что летчик Громов одним своим прилетом сделал бессмысленными усилия их пропаганды на целый год!

— А такие самолеты в армии есть? — не унимался Мордвинов. — Или только для рекордов?

— Есть.

— И на каждом — свой Громов?

Коняев внимательно посмотрел на него и сказал спокойно:

— Стараемся, чтобы это было так. Будем растить новых Громовых. В Англии есть авиационные клубы. Дело стоящее. С них скоро и начнем!

— С аэроклубов? — спросил Ян.

— Безусловно! — стукнул ладонью по столу Коняев. — В каждом пролетарском центре, в каждой губернии, в каждом уезде! И знаете что? Лучших пилотов-инструкторов в эти клубы не пожалеем, от себя с кровью оторвем, а отдадим! И самолет первоначального обучения Поликарпову заказан, такой, чтобы ручку бросил — и он сам летит!

— Запишите меня первого… — оживился Мордвинов.

— Вы не годитесь для этого, староваты, — лукаво ответил Коняев. — Вы лучше наши героические кумполы и глины вымешивайте! Потомству на светлую память!

— Это мысль, — согласился художник. — С вас первого и начнем!

— Хорошо бы, да я на месте не сижу.

Мордвинов, лукаво щуря глаза, стал рассказывать, как в двадцать первом году в Севастополе в бытность свою художником при штабе пятьдесят первой стрелковой дивизии согласился по просьбе помощника лекаря написать его портрет в рост масляными красками.

Лекпом собирался жениться и решил преподнести невесте свой портрет. Холст нашелся, счистили краску с портрета Керенского, который при Врангеле штабисты-монархисты закинули в подвал, Жених был неказист собой: махонький, худенький, кривоногий, с унылым вислым носом и оттопыренными ушами. К тому же сильно рябой. Но на портрете желал увидеть себя мужественным и красивым. Еще пожелал, чтобы написал его Мордвинов непременно при орудии, со снарядом в руках, Лекпом он был толковый, и красноармейцы-батарейцы его уважили. Выкатили серо-зеленую трехдюймовку, дали ему в руки снаряд, Мордвинов старался вовсю: приукрашивал парня как мог. Красноармейцы заглядывали через плечо, кричали лекпому:

— Вроде ты, а вроде и нет!

Лекпом сам обегал полотно со всех сторон, взмокший от волнения, просил умильно:

— Ротик бы поменее… Чегой-то он у вас на лягушачий образец скидывается! Опять же, волос на голове редкий! Вы уж его погуще, погуще!

Мордвинов вздыхал, но делал шевелюру погуще. Через три дня лекпом работу принял, выставил спирт и ведро свежих бычков на уху — гонорар. Сам же быстро исчез и вскоре привел невесту — в белых носочках, атласном платье с рюшечками, с большими красными руками и растерянным пухлощеким лицом. Она долго, растерянно смотрела на портрет, часто моргала. Потом неожиданно присела и заплакала, затопала ногами и закричала во весь голос:

— Ой, мамочки! Страх-то какой! Не пойду я за такого! Не пойду-у-у!..

Подобрала подол и убежала. Потом Мордвинова красноармейцы долго прятали от осатаневшего лекпома, Он искал его, размахивая наганом, и кричал:

— Где этот гад с кисточкой? Застрелю-ю-ю!..

Вот что значит натура! Как ни замазывай — она пробьется.

Они еще хохотали, когда в мастерскую шагнул адъютант. Коняев встал. Им пора было уходить. За ними вышел и Ян Кауниц.