Василий Добрынин - Последняя мировая... Книга 1

— Да, уж, арифметика…

— Арифметика, Мирка. А незалежная Украина — вывеска, как на бакалейной лавке. Молодежь мне жалко — щеночков слепых, в волчьей стае…

— Повадки… порода… о чем говорим?

— Как есть.

— Волчья стая…

— Разве не так?

— Я о нас, то же самое слышал.

— В порядке взаимности?

— Нет, от своих я слышал. «Волки пролетарской революции».

Ткаченко согласно кивнул:

— Волки. Да волки, да разной породы…

— Две волчьи стаи сошлись на земле нашей, да? Кто остановит? Одни передавят других? Об Украине душа болит…

***

Викентий внедрял Мирку в среду тех, кто был задержан. Мирка ел, ночевал с ними, и должен был быть среди них своим. А служба Викента вершила судьбы. В нем Мирка, видел бескомпромиссного, преданного делу НКВДиста… Много думал о нем, но сказать, как тогда, в Освенциме, что-нибудь, не мог. Мысль не находила слов... И от того, что не находила, царила в душе сумятица. Мысли метались безлико, Мирка не понимал себя, какая-то обреченность блуждала внутри. Иногда, на грани сна и сознания, он удивлялся, что еще жив...

Но разговор с Ткаченко, склонял к тому, что о Викенте Мирка мог думать как о деснице карающей божьей; о том, что нужны пролетарские волки...

Но, перестали сниться родные края: как по снегу апрельскому, также, темнело, пустело в душе. Мирка, думая почему Викент не боится смерти, невольно сравнил его с тем же евреем-капо крематория. Что-то общее было. Но час жертвенности Викента не наступал: работали винтики, в железной и безупречной системе. И свои жертвы железная эта машина косила; и Мирка, в любой момент, мог такой жертвой стать.

Он научился писать информацию для Викента, и мог это делать не под диктовку, а сам. Но от этого не заканчивалась война. Лето уже достигало вершины, Викент к сообщениям подшивал протоколы; готовилось дело для заседания тройки, и уходили в другое какое-то бытие, приговоренные люди. Но Мирка был на довольствии Родины, и, значит, делал работу, нужную ей. Но почувствовал, что наступает сбой.

Он сидел уже трое суток в камере с человеком, которого служба Викента считала «Объектом № 1».

— Мирка, — теребил Викент, — давай-ка, давай! Вот это тебе — настоящее дело! Пора. То, что раньше — все так, — цветочки, мелочь. А это… Я на тебя надеюсь. Помни!

Три дня пробыл Мирка вдвоем, в райотделовской камере; в освобожденном давно, и уже освоенном мирной жизнью, райцентре. Жизнь продолжалась, и кто-то, в какое-то нужное русло, должен был эту жизнь направлять. Поэтому люди одни, вершили судьбы других. Знал уже Мирка, что ничего не теряется с той простотой, с той легкостью, с которой теряются судьбы. Он же был винтиком, как и Викент, как и все…

В камере, когда поместили Мирку, было два человека. Он назвал свое настоящее имя. Пожав руки, почему-то подумал, что говорить будет не о чем. Старшему было на вид пятьдесят, второму — за тридцать.

— Ты откуда? — спросил второй.

Мирка назвал родное село.

— Из плена?

— Да.

— Молодой ты… А как попал?

— Сдался.

— Что ж, и такое было... — вздохнул собеседник, — Данилом меня зовут.

— Иван Романович, — посмотрев на Мирку, назвался первый.

И сидели молча, каждый на своих нарах. Подумав о Мирке, Данило спросил:

— А сюда как попал? Опять сдался?

— Нет. В лагере отсидел. В Освенциме.

— В Освенциме? — удивился Данил.

Что же знали, — хотел бы представить Мирка, — об Освенциме люди, которые не были там?

— А не зачтется, наверное, что ты отбыл там? — предположил Данил, — Чужая тюрьма, не наша.

— Не знаю, — ответил Мирка.

— Хоть бы сам-то не говорил, что сдался.

— Мне уже все равно.

— Стыд заел, что ли?

— Нет. Мне не много хорошего сделали власть, или НКВД…

— Ну, это смотря, что ты для нее мог хорошего сделать… — Хотя, — заметил, присмотревшись к Мирке, заметил Данила, — а что ты и мог-то наделать?

«В такие-то годы!» — понял мысль его Мирка. — А ты из обиженных? — спросил он, — Из раскулаченных?

— Голод я пережил, он раскулачил!

— Да, была эта беда. Но и немцы кормить нас не собирались…

— Это я тоже понял! Я не из пленных. Тут, в тылу был, на немцев работал. Не воевал за них. Но, работал-то, так получается, на себя и на них… Ведь так? — он спрашивал мнение Мирки.

— А как? — не поддержал его Мирка.

Данила больше не спрашивал. Вздыхал, не зная, что говорить и молчал на нарах. Тишина давила, но говорить не хотелось — не о чем. И в никчемности этой, опять оживало предчувствие: как тоска у безнадежно больного; как ожидание приговоренным утра, когда поведут на эшафот.