Владимир Андреев - В день первой любви

Ивакин стоял, прижавшись к изгороди, сплетенной из прутьев, и всматривался в темноту. Тихо в деревне, ни звука. Могло показаться, что среди этих домов, огородов, палисадников, среди возвышающихся темными глыбами деревьев лишь один Ивакин бодрствует, стоит здесь и пристально всматривается в темное, глухое пространство. Однако фашисты находились в деревне, и Ивакин хорошо понимал, что где-то в этой темноте, среди глыбами возвышающихся строений притаился немецкий солдат и выжидает, внимательно наблюдает за окружающим, что фашисту делать это даже легче, потому что он заранее предусмотрел все подходы к пожарному сараю, что если обнаружишь себя… Ивакин поежился от одной этой мысли. И тут же ухо его уловило легкое постукивание. Все стало ясно: под деревьями ходил немецкий часовой. Ивакин сунул руку в карман, где лежал нож, и сделал, едва ступая, несколько осторожных шагов вперед. Затем лег, шаги немца смолкли. Потом снова раздалось постукивание каблуков, и снова Ивакин медленно пополз на этот стук. Дрожь и возбуждение охватили его. Он двигался, отдыхал в паузы, когда замирал часовой, и снова двигался. Все мысли вдруг ушли, и в голове стучало одно: ты идешь на врага, тебе нельзя ошибаться. Нельзя, нельзя, нельзя… Проходила минута, другая, и снова, как эхо, мозг повторял: «Нельзя, нельзя, нельзя…» Ивакин даже не соображал, к чему эти слова относятся. Он ждал момента, он понимал сейчас, что все зависит от того, сумеет ли он выбрать момент, самый главный момент… «Момент, момент, момент…» — повторял тем же горячим постукиванием мозг в голове…

Немецкий часовой вдруг оказался рядом. Было темно вокруг, но фигура фашиста будто разрезала эту темноту, и тогда Ивакин понял, что ожидаемый момент наступил. Он стиснул в руке нож и замер, весь напрягшись, и, кажется, кровь остановилась в его жилах — все тело вдруг странно занемело. Немец постоял секунду, повернулся и сделал несколько шагов. Он не услышал, как Ивакин поднялся и бросился на него с ножом.

У него зуб на зуб не попадал, когда он сделал то, что должен был сделать. Около ног лежал немец. Ивакин, пригнувшись, обошел убитого, вытащил из-под него автомат, нашарил на поясном ремне «рожки». Пятясь и озираясь по сторонам, отступил к пожарному сараю. Угадать, в какой избе находятся немцы, не составляло труда: в распахнутой калитке стоял наготове мотоцикл с коляской. Ивакин медленно обошел мотоцикл, стараясь не задеть его автоматом, не стукнуть чем-либо о забор. Действовал он почти механически, словно повторяя давно заученный урок. Увидел деревянный брус и припер им ворота в хлев, еще отыскал кол и подпер дверь на крыльце. Голова работала четко и ясно — он все примечал, все видел. На огороде чернел подвешенный на козлах котел — немецкая кухня. Чуть в стороне возвышалась копешка сена — взгляд Ивакина задержался на ней секунду, и тут же пришло решение: большую охапку сена он отнес сначала к воротам хлева, потом такую же к дверям на крыльце. Действовал он быстро и бесшумно. Руки тряслись, когда чиркал спичкой. Дал разгореться огню, постоянно оглядываясь и прислушиваясь. Еще подбросил в костер сена, какие-то доски, палки. Пламя с треском поползло по стене вверх; язычки огня, охватывая избу с двух сторон, подбирались к крыше. Минуту Ивакин ждал, потом прошел в палисадник и бросил в окно гранату. Раздался взрыв. В избе закричали, фигура в белье возникла на секунду над пламенем и тут же исчезла, скошенная автоматной очередью. В запасе у Ивакина была еще граната, но он решил, что обойдется без нее.

Когда загорелась крыша, Ивакин повернулся и, прихрамывая, пошагал быстро мимо пожарного сарая в проулок, туда, откуда час назад появился.

Он шел, не глядя под ноги, часто спотыкался. По скошенной луговине идти стало легче. Но вскоре путь преградили кусты — продираясь через них, сильно исцарапал о сучки лицо. Снова луговина, Ивакин остановился, тяжело дыша. Поглядел назад, на пожарище. До его слуха донеслись крики.

Потом опять пошагал вперед, к лесу. Острая боль вдруг уколола ногу, но он даже не остановился, не присел передохнуть. Какой-то отчаянный порыв владел им сейчас, заставляя отрешиться от своих болей и надежд, даже от самого себя.

Утром, когда взошло солнце и под соломенными застрехами изб и в листве старых берез запели свою песню ласточки, наехали в Зяблицы немцы — на тупорылых грузовиках и мотоциклах.

Стариков, баб, детей согнали на площадь перед пожарным сараем.