Владимир Андреев - В день первой любви

Топот каблуков над головой давал понять Ивакину, что немцы ходят по избе, заглядывая в углы. Вот они заговорили по-немецки между собой, что-то их опять рассмешило. Потом снова заговорил тот же немец:

— А где есть ваша внушка?

— К родне уехала, — послышался слабый голос бабушка Марьи.

— Что есть родня? — Немец помолчал и опять заговорил со своим спутникам. — Прекрасный внушка, Дитрих… Прекрасный руссиш фрейлейн…

«Они ищут Катю… Скоты… Насильники…» Ивакин подался вперед. Руки его напружинились в ярости, он тут же испугался, что обнаружит себя, и затих. «Разве я не знал, зачем они пришли?.. Знал, да, знал…» Мысли его были прерваны словами, которые зазвучали там, вверху, над его головой. Теперь заговорил другой немец. Голос у него был грубый, отрывистый, но по-русски он говорил лучше своего спутника.

— Когда будет внучка?

— Откуда же мне знать, батюшка, — взмолилась бабушка Марья.

Тут же раздался громкий шлепок — один и другой — бабушка крикнула. «Они бьют ее… Ах, скоты! Бьют старую, беззащитную женщину!» В глазах у Ивакина потемнело, кровь прилила к лицу.

— Дитрих, не надо, — донесся до него голос того, первого немца. В голосе том чувствовалось явное притворство. — Не надо, Дитрих.

Кто-то из них прошел по избе, послышался скрип двери, потом опять шаги в избе возобновились, голоса стали глуше. Что-то звякнуло, затем опять раздался тот же грубый, отрывистый голос:

— Когда будет внучка?

— Не знаю.

— Чтобы через два день внучка был здесь, — сказал грубый голос.

Послышалось какое-то шебуршание — немцы, видно, что-то искали. Потом стукнула дверь, и все затихло. Глухо до Ивакина донеслись их шаги из проулка и смех, веселый смех людей, вдоволь над чем-то позабавившихся.

Лаз из подполья бабушка Марья не скоро открыла. А когда открыла и когда Ивакин поднялся, растирая затекшие от неудобного сидения ноги, он не узнал ее. Осунувшееся, серое лицо, глаза глубоко ввалились и смотрели невидяще. Он хотел что-то сказать ей и не смог, направился прямиком в горницу.

Войдя в горницу, Ивакин сразу лег и закрыл глаза; горькие чувства охватили его. Как же так? Что же это?! Они бьют старуху. Они принуждают ее предать свою внучку. Ивакин неизвестно сколько времени пролежал так. И снова, как когда-то, в тот первый день его пребывания здесь, в этой горнице, он увидел рядом свою мать. Он лежал с закрытыми глазами, а она тихонько гладила его по голове, как гладила, когда он был ребенком, утешая от каких-то обид. Ивакин съежился, открыл глаза и долго смотрел на дверь горницы, словно мать вышла в эту дверь и должна вот-вот вернуться.

Что было бы с его матерью, если бы фашисты схватили ее и потребовали его выдачи? Что было бы с ним, если бы они стали ее бить? Как он смог бы это перенести?..

Он резко приподнялся, чувствуя, как напрягаются руки. И снова начал лихорадочно размышлять о том, как спасти девушку. Ведь можно же сделать что-то. Он только не знает — что. Другой бы на его месте наверняка сообразил. Спасти ее и уберечь стариков.

Лицо Ивакина побледнело.

Мысль о том, что Катю и ее стариков можно уберечь, если убить фашистов, занявших дом деда Архипа, ошеломила его своей простотой. Их надо убить, как бешеных собак. Любой ценой, ценой собственной жизни их надо уничтожить. Только это и будет справедливо и оправдает его жизнь. На мгновение он вдруг увидел себя на далеком марше: в новом обмундировании, в новой пилотке, с новой винтовкой и полным комплектом гранат и патронов. Полк шел тогда в направлении Орши. Шел в полном боевом снаряжении — цепочка людей, угрюмо шагавших по обочине шоссе. На горизонте полыхало зарево — горели деревни, слышался далекий гул орудий. Они шли туда, в огонь, чтобы остановить врага.

Многих его товарищей уже нет — из тех, кто шагал тогда по шоссе. Они сделали свое дело. Теперь очередь за ним.

Внезапно в горницу вошла Катя. В руках у нее была большая глиняная кружка.

— Это бабушкино лекарство. Выпей, — тихо произнесла она. — Тут травы… Выпей.

Ее глаза полыхали как пламя.

Он принял кружку, прильнул к душистой кисло-сладкой влаге.

— Спасибо. Спасибо за все, — глухо повторял он.

Очень быстро пришел вечер. Старик Трофимов втолковывал Ивакину, как удобнее пройти к лесу.

— Понял ли ты? — спросил он. — А может, я провожу тебя до ручья? Почему ты не хочешь?

— Не надо провожать, — просил Ивакин. — Мало ли что может случиться.

«Все надо брать на себя. Только на себя, — думал Ивакин. — Никого не впутывать, все самому…»