Филипп Капуто - Военный слух

Занялся рассвет, и лучи восходящего солнца просачивались сквозь серые тучи, словно кровь через грязную временную перевязку. Промокшие, до смерти уставшие, мы прождали всё утро. Начало проясняться. Стало очень жарко, но солнце было как бальзам на суставы и мышцы, оцепеневшие от сырости под муссонным дождём. Вскоре после полудня сверху сообщили о принятом решении: нам следовало рискнуть и начать наступление в светлое время суток. Двигатели вертолётов, прогревшись, ровно зарокотали, и, со смешанными чувствами облегчения и страха, мы расселись по вертолётам.

Двадцать пять миль они покрыли за четверть часа. Под нами лежала долина: полоса ярко-зелёных рисовых чеков, протянувшаяся между двумя мрачными горными хребтами. Я глядел на реку Вугиа, светло-коричневую под солнцем, полоску джунглей вдоль её берегов, крыши хижин в деревнях, видневшихся кое-где в джунглях, красную дорогу, проходившую мимо этих деревень, пару изрезанных безжизненных холмов посреди окружавших их рисовых полей, и островок покрытого грязью продолговатого возвышенного участка, похожего на миниатюрный хребет — его должен быть удерживать мой взвод. Вертолёты начали снижаться по кругу малого радиуса, и стали виды горы с южной стороны долины, затем горы с севера, они мелькали в квадратном проёме открытой двери как слайды на экране. Центробежная сила вдавила нас в матерчатые откидные сиденья. Полёт выровнялся. Я осматривал небо в поисках тёмных облачков от огня зениток, но таковых не нашёл. У меня свело живот, когда вертолёт резко пошёл вниз, готовясь высадить десант для наступления. Коффелл поднёс руки рупором ко рту и прокричал: «Исходный рубеж, заряжай!» Морпехи зарядили винтовки, но хлещущий ветер и шум от двигателя заглушили звуки, издаваемые затворами. Мы в очередной раз перешли черту, разделявшую мир относительной стабильности и мир, где стабильности не было вовсе, мир, где в любое мгновение могло произойти что угодно.

Сидя возле двери и глядя на набегающую зелень, я услышал приглушённые хлопки огня из стрелкового оружия и увидел облачко дыма, вздымающееся на границе района высадки. На другом конце возникло ещё одно облачко. С высоты, на которой мы летели, разрывы мин походили на серые распускающиеся цветы. Вертолёт продолжал снижаться под треск и хлопки стрелкового оружия. Миномёты больше не стреляли, но это было слабым утешением: первые две мины могли быть пристрелочными. Вьетконговцы могли и подождать, пока мы все не соберёмся. Огонь из винтовок не прекращался, и похоже было на старую рекламу «Райс Криспиз». Щёлк. Трах. Бах. Вертолёты уже летели горизонтально, несясь примерно в ста футах над землёй. На некотором удалении я заметил двух или трёх вьетконговцев, которые бежали к зарослям, намереваясь там укрыться. Расстегнув ремешки касок, морпехи цепочкой присели за мной. Они сидели с напряжёнными лицами в ожидании момента, когда взметнётся сигнальная ракета, и они ринутся вперёд через дверь.

При атаке с высадкой из вертолётов в горячем районе десантирования человек эмоциональное состояние человека подвергается намного более сильному воздействию, чем при обычном наземном наступлении — из-за замкнутости пространства, шума, скорости, и, что важнее всего — из-за ощущения полной беспомощности. На первый раз всё это действует в какой-то степени возбуждающе, но потом уже становится одним из самых неприятных переживаний, которым подвергает человека современная война. На земле судьба пехотинца хоть как-то зависит от него самого, по крайней мере, так ему кажется. В вертолёте под обстрелом у него даже иллюзии этой нет. На него действуют бездушные силы тяготения, баллистики, механики, его самого одновременно раздирают самые разные, противоречивые эмоции. В замкнутом пространстве его терзает клаустрофобия: ощущение того, что ты заперт внутри машины и ничего не можешь с этим поделать, невыносимо, но ему приходится это терпеть. И, терпя, он начинает ощущать слепую ярость по отношению к силам, которые сделали его беспомощным, однако ему надо держать эту ярость под контролем, пока он не покинет вертолёт и снова не окажется на земле. Он страстно стремится оказаться на земле, однако желание это противоречит осознанию того, что там опасно. Но эта опасность в то же время и манит его, потому что он знает, что сможет преодолеть свой страх лишь столкнувшись с ним лицом к лицу. И тогда его слепая ярость сосредоточивается на людях, от которых исходят эта опасность и этот страх. Она концентрируется внутри него, и посредством неких процессов преображается в яростную решимость сражаться до тех пор, пока эта опасность не прекратит своё существование. Но эта решимость, которую иногда называют отвагой, неотделима от породившего её страха. И даже степень её определяется степенью страха. Она, по сути, является сильнейшим желанием перестать бояться, избавиться от страха путём устранения его источника. Эта внутренняя, эмоциональная война, порождает настолько сильное внутреннее напряжение, что его можно сравнить с сексуальным. Его нельзя переносить долго — настолько оно болезненно. И солдат может думать лишь о том мгновении, когда сможет покинуть это заключение, где он бессилен, и излить это напряжение. Все остальные соображения, о правоте или неправоте того, что он делает, о вероятности победы или поражения в сражении, о цели этого сражения или её отсутствии, становятся настолько абсурдными, что значат уже меньше, чем ничего. Ничто больше ничего не значит, кроме этого последнего, самого важного мгновения, когда он выпрыгивает из вертолёта навстречу бешеному катарсису, который для него и желанен, и ужасающ.