Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

Сержант слушал, как кричал Васенев на Ишакина, и его это злило. Разве не видно, что у Ишакина что-то не идет, вот поэтому и медлит. Мешать ему ни в коем случае нельзя, если даже товарищи намного опередили его.

Васенев, держась обеими руками за портупею, смотрел в сторону Ишакина и горячился. Андреев сказал ему:

— Зачем же кричишь под руку? Ты же знаешь — нельзя отвлекать минера во время работы.

— Спит он там, что ли, понимаешь.

— Что-то не получается.

— Не получается... Это друг тот — на работу бегом не побежит.

— Какой же ты неуважительный все-таки, — вздохнул Андреев.

— Товарищ сержант! — взбеленился вдруг Васенев, и даже глаза у него побелели. — Не забывайся!

— А на меня зачем кричишь? Не я ведь, а ты нарушил инструкцию — мешаешь минерам работать.

— Другие хуже его? Однако вперед ушли. Приказываю заняться тебе, сержант, Ишакиным.

— Есть заняться, но не мешай ему по крайней мере сейчас, — сердито ответил Андреев, поняв, что пререкаться с Васеневым — пустое занятие.

Васенев сам не обезвредил ни одной боевой мины, вот ему и думается, что слишком медленно движутся по заминированному полю бойцы.

Лейтенант подергал портупею и скосил глаза на руки Андреева, которые ловко скручивали цигарку. Еще в школе приятели Васенева достали где-то длинную толстую сигару и решили ее выкурить. Пригласили и Васенева. Хотя он еще ни разу не курил, но отказаться не посмел — боялся, что засмеют. Приторно-цепкого сигарного дыма наглотался добросовестно, до слез в глазах, и стало Васеневу очень худо. Его рвало целый день. Когда сыну стало легче, отец отлупил его ремнем и сказал:

— Дурак, живи своим умом. Голова тебе дана не для того, чтоб носить шапку или вешать на нее горшок.

Курить вообще не научился и даже не пробовал больше, поэтому не понимал муки курильщиков, когда у них кончался табак. И с тех пор Васенев старался жить своим умом.

— Курить надо бросать, сержант.

— Я еще молодой курильщик, в армии научился.

— И зря. Легкие только отравляешь.

— Ничего, — улыбнулся Андреев. — Авось выдюжат.

— Хочу спросить, сержант, что это, у нас Афанасьев такой? Может, задумал что, как считаешь?

— Что мог задумать? Он, по-моему, болен, но скрывает. Я давненько с ним служу, по натуре он несколько скрытный, сам о себе ни за что не скажет.

— Вот я и говорю. Как вещь в себе — не отгадаешь, что у него на уме. Не задумал ли он чего-то...

— Брось, пожалуйста, — поморщился Андреев. — Ну, что ты в самом деле каждого подозреваешь?

Васенев посмотрел на сержанта отчужденно — они говорили на разных языках.

«Ну его к черту», — подумал Андреев и, отойдя в сторону, лег в траву.

...Осенью сорок второго мостопонтонный батальон бросили на строительство аэродрома. Бойцов поднимали в пять утра и вели на поле будущего аэродрома. Каждому давали задание — приготовить кубометр щебенки. И бойцы долбили молотками огромные камни, разбивая их на мелкие, чтобы самый крупный был не больше пяти сантиметров. Так каждый день, с утра до позднего вечера. Если принимался дождь, то надевали плащ-палатки, но работу не бросали. На руках взбухали кровавые мозоли, а потом ладони стали жесткими, как подметки. До ночлега Андреев добирался без памяти. Женя Афанасьев был словно двужильным. Он помогал снимать Андрееву сапоги. Спали прямо в гимнастерках и брюках на полу крестьянской избы, набросав соломы. Женя был хорошо знаком с поваром, и друзья всегда имели дополнительную пайку. Если кто-то просился на фронт, того наказывали. Эта каторга считалась тоже фронтом, и бегство с нее расценивалось как дезертирство.

В это время шли бои за Сталинград. Засыпали и просыпались с одной мыслью: «Как там сталинградцы?» Григорий сказал Афанасьеву:

— Ты как хочешь, а у меня терпенье лопнуло — подаю рапорт.

— И я с тобой.

Рапорт дали по команде и стали ждать. Войну Григорий встретил на границе, был в окружении и выбирался оттуда с отрядом, которым сначала командовал капитан Анжеров, а затем Петька Игонин, друг Григория. Лето и осень сорок первого года прошли в боях. В начале декабря часть, в которой служил Григорий, окопалась на западной окраине Ельца. Обескровленная и измученная она храбро дралась под Ельцом чуть ли не сутки. Она отчаянно огрызалась и не отступала ни на шаг, хотя немцы молотили ее с земли и с воздуха, утюжили танками. Ночью остатки части увели за реку Сосну, которая делила город на две половины. В Елец утром вошли немцы. Продержались они здесь всего несколько дней. Мощным громом прокатилось по всем фронтам наступление наших под Москвой, а Елец оказался самым южным флангом грандиозного Московского наступления.