Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

Однажды Лукин сидел в шалаше у Оли и услышал стон, а может быть, не стон? Не смог разобрать. Видимо, старому партизану плохо, и он нуждается в помощи. А кто поможет? Нина выходила на связь с отрядом, молодой партизан с перевязанной рукой бродил по лагерю — он вообще избегал подолгу бывать в шалаше.

В шалаш побежал Лукин, но остановился у входа пораженный.

Рыжий партизан пел. Голос был хриплый и слабый. Но мелодию выводил отчетливо. То была заунывная, хватающая за сердце мелодия незнакомой Лукину песни. О чем-то печальном рассказывала песня, родилась она давным-давно — в тяжелые крепостные времена.

Лукин вернулся к Оле на цыпочках, словно опасаясь спугнуть ту песню, и опустился перед лежанкой на колени. А лежанку Оле сделали из папоротника и еловых веток, застлали плащ-палаткой. Девушку укрыли теплой Юриной шинелью. Он взял слабую горячую руку, лежавшую поверх шинели, обеими руками, тихо пожал, боясь причинить нечаянную боль.

Оля открыла глаза, слабо, с благодарностью улыбнулась и еле слышно спросила:

— Что там?

— Поет, — ответил Лукин. — Ему тяжело, а он поет.

И вдруг горячий шершавый комок подступил к горлу — от того, что умирающий солдат поет печальную песню, от того, что Оля тоже угасает на глазах и ни тому и ни другому сейчас никакая сила, наверно, помочь не может. Но почему? Почему нельзя помочь? Почему Оля должна умереть? Это несправедливо! Она хотела спасти его, Лукина, и сама попала под пулю. Он виноват кругом. Виноват потому, что плохо завязал в самолете вещевой мешок, прыгнул, когда не надо было прыгать, не мог отвернуть от проклятого пенька. А нога почти не болит. В конце концов, не следовало соглашаться ехать с девушкой. Надо было отлежаться в подполе денек-другой, а потом уйти самому, не втравляя в это дело Олю.

— Что ты, Юра? — спросила она одними губами и облизала их языком.

— Не бойся, я буду с тобой всегда, — горячо зашептал Лукин.

Оля устало прикрыла глаза. На кончиках губ — благодарная улыбка, наперекор боли, наперекор слезам, которые жгли ей глаза. Но вот губы напряглись, на лбу выступила испарина — опять одолевала боль.

Лукин выбрался из шалаша, словно пьяный. Глядеть на ее страдания — сплошное мученье! Хочется плакать и кричать во все горло:

— Спасите Олю! Спаси-и-те!

Старик не посылал его на задания, берег, а зачем? Лукин робел, боялся прийти и без обиняков сказать:

— Не могу и не имею права сидеть без дела! Пошлите на задание! На любое!

Не мог побороть робости. Изливал душу Щуко, в тайной надежде, что дойдет это и до Старика. А Щуко покровительственно увещевал:

— Дурная голова! Сиди и не рыпайся, ибо какой ты солдат? Да у тебя ж нога, ну, что у тебя за нога? Хромая!

— Не болит она у меня!

— Тут дурней, хлопец, нема. Я ж не слепой, вижу, как ты ковыляешь. Герман прижучит — не уйдешь. А герман теперь злой-презлой, вон его как чешут на фронте, в хвост и в гриву. Нам сунуться нигде нельзя — вон сколько его сгрудилось, ибо здесь прифронтовая полоса. Отдыхай, набирайся сил, дел и на твой век хватит. Разумеешь?

— Все равно неправильно! — упрямо твердил Лукин.

— Тоди пойди и скажи Старику. Пойди, пойди, — улыбнулся Щуко. Он уже раскусил слабость парня — к командиру не пойдет.

Но почему Юра должен бояться Старика? Он что — зверь, дьявол? Что может сделать мне, красноармейцу Лукину? Старик такой же человек, как и я, чуть постарше, борода не в счет. Я тоже могу такую выхолить, похлеще вырастет. Командир он временный, у меня свои постоянные командиры есть, я из гвардейской части, он же партизан.

Молчать нельзя, потому что умирает Оля. Невозможно с этим смириться, надо действовать, действовать. Не может быть, чтоб не оставалось никакого выхода!

Но Старика в лагере не оказалось.

Лукин сел под сосной, на которой был оборудован наблюдательный пункт командира, и решил ждать. Привалился спиной к стволу, закрыл глаза. Солнышко пригрело, приятная полудрема разлилась по телу.

Проснулся от того, что кто-то больно стукнул его по плечу. Вскочил, протер глаза и схватился за автомат.

— Тю, дурной, — попятился от него Щуко. Еще шарахнет спросонья очередью, с него станется. — Севастьян, не узнал своих крестьян? Убери бандуру.

— А ты так не делай.

— Выбрал место, где дремать, — усмехнулся Щуко. — За сто верст тебя видно. Дрыхают, коханый мой, под кустиком, чтоб на пятку тебе наступили, а не увидели. Разумеешь?

Лукин молчал.

— Никак обиделся?

— Да нет, — вяло пожал плечом Лукин.