Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря

Женщина потянула меня за рукав, приглашая садиться на курпачу. Медленно опускаюсь на матрасик. Ее руки скользнули по моим и… тут же, словно крылья, испуганно разлетелись, метнулись в стороны.

Ч-черт! Я по-прежнему, как идиот, вцепился в гранату. Совсем забыл о ней.

Чтобы женщина не приняла своего славянского гостя за законченного труса, я извинительно натянуто смеюсь и сдвигаю подсумки с гранатами и автоматными магазинами по бокам ближе к спине, откладываю в сторону АКС. Откладывать-то откладываю, но делаю это так, чтобы его можно было схватить в любое мгновение.

Хозяйка, пытаясь ободрить меня, мелодично вторит моему смеху, больше похожему на воронье карканье. Ее смех молодой, задорный — совсем такой же, как у наших…

Но этот черный наряд, платок на лице, восточный кувшин на подносе и едва уловимый аромат, исходящий, казалось от всего. Я ловлю себя на желании ущипнуть собственную руку: не сон ли это все? «Мускус, амбра, розовое масло…» всплывает в голове фраза из читанных в детстве книг по Ходжу Насреддина.

Глаза женщины от смеха щурятся, лучатся едва заметными морщинками. Они ее совсем не портят — задорные, лукавые…

Мой мандраж совсем прошел, становится легко и весело.

Она, по-прежнему не открывая лица, протягивает тонкую, обнажившуюся из широкого рукава, руку с браслетом на запястье, наливает из кувшина в глиняный стаканчик темную жидкость.

Я пью крепленое виноградное вино мелкими глотками — будь что будет! — и краем глаза наблюдаю за женщиной.

Она отдвигается от меня в угол, на самый край курпачи. Понимаю это движение как приглашение. Будь что будет! — протягиваю руку к платку, закрывающему нижнюю часть ее лица. Глаза женщины блестят любопытством. «Гюльчатай, открой личико…»

Интересно. Как ее зовут? Надо потом будет спросить…

Ее лицо все ближе, мои пальцы ощущают тонкий шелк платка и — тепло женщины. Жар женщины, который был, есть и будет вне этого страшного мира со взрывами, автоматами, танками и кровью. Его нет, этого мира. Есть только я и ОНА. Пошла к черту, эта война!

Дикий женский крик, не крик даже — визг, отшвыривает меня в сторону.

Кричит не МОЯ — визжат за стенкой. В коридоре раздается отчаянный топот ног. Хватаю автомат, рву предохранитель: женщины так не бегают — «духи»!

Подскакиваю к проему двери. Скрываясь за стеной, направляю ствол в сторону бегущих. Из полумрака появляется первая фигура. Н-на, сука!

Указательный палец замирает на крючке в самый последний момент, когда фигура, которую я уже собирался перерезать очередью, начинает вопить голосом Хуршета:

— Что за херня?! Протас, Грач, что вы тут творите?

Я замечаю отделившуюся от стены голую фигуру Грача с автоматом в руках. Он растерянно оглядывается на меня, вытирает пот с лица (обнаруживаю, что вдоль моего позвоночника скользят холодные струйки) и удивленно выдавливает из себя:

— Да хрен ее знает, чего заорала!

— Да ты… — Хурик начинает бешено хохотать.

Вслед за ним улыбается чернобородый афганец самого душманского вида. Наверное, хозяин этого милого заведения.

Мы ничего не понимаем. В груди вместе с облегчением начинает закипать злость — нормальная реакция обломавшегося мужика.

— Хватит ржать! Объясни, что случилось!

— Дубина! — сквозь хохот объясняет Хуршет взбесившемуся Грачу, — На Востоке мужчина никогда не спит с женщиной полностью раздетым. Она его не должна видеть без штанов: мужчина — хозяин женщины, а хозяин всегда должен быть «при параде». А в таких местах, как это, не раздеваются еще из-за простой предосторожности: можно заразу подцепить или фаланга в жопу укусит!

Мы были ошарашены. Вот это да! Да какое же это удовольствие?! Я чешу репу и благодарю небеса, что не сумел вляпаться в дерьмо точно так же, как Грач.

— Тьфу! — Вовка обиженно плюется, — Онанизм какой-то!

Он делает попытку снова войти в каморку. Надо полагать, за вещичками. Ответом его невинной попытке звучит повторный отчаянный женский вопль.

Грач, как ошпаренный, выскакивает в коридор, держа в руках свое солдатское барахло. Хозяин борделя заходит в комнатушку и кидает несколько гортанных успокоительных слов. Крики стихают.

Вован отчаянно ругается:

— В мать-перемать, в стоса по истечении поноса!!! — афганский провинциальный публичный дом еще не слышал такого русского мата.

— Все, пора сматываться! — Хуршет прерывает поток высокохудожественной ругани, — Вы тут такой хай подняли, что сейчас все черти «духовские» сбегутся!