Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря

Но солдата уже и след простыл. Хороша тайга весной: зеленый туман лопающихся почек заволакивает ее, скрывая очертания конкретных предметов…

Фраза «про ключ» произнесена в том содержательном диалоге между представителями двух военных каст далеко не случайно. Еще зимой офицерам надоело обнаруживать несознательных бойцов в своем компактненьком и чистеньком туалетике. (Особенно этим грешили молодые солдаты из городских, не отвыкшие от удобных унитазов). В итоге на двери ватерклозета был повешен замок. Ключи выдали всем представителям командного состава. Это и явилось богатой пищей для солдатских острот.

И даже после того, как кирпичная коробка была все-таки построена, и с офицерского нужника замок сняли за ненадобностью, боец, заметив в кустах не добежавшего до места назначения прапорщика или лейтенанта (те, кто постарше, научились рассчитывать), скалил зубы:

— И этот по пьянке ключ потерял!

…-Человек — такая скотина, — философствовал в кругу солдат своего призыва Вадим, — быстро к плохому привыкает. Впрочем, как и к хорошему. Только от плохого он почему-то дольше отучается…

Месяца через четыре службы в мотострелковом полку на Дальнем Востоке, когда прошло состояние вечной заполошности молодого солдата; когда научился понимать, что от тебя требуют, и определить, насколько это важно (а отсюда решить, нужно или не нужно это делать), Вадим стал более внимательно оглядываться вокруг.

Он заметил, что, несмотря на корку жестокости и черствости, покрывавшие солдатские души, бойцы не разучились видеть светлое. Испытания не уродовали людей. Они являлись катализатором, позволяя извлечь на поверхность суть человека, при обычной жизни завуалированную, неизвестную не только окружающим, но и самому счастливому или несчастному их обладателю.

«Армия не делает людей лучше или хуже, она только усиливает эти качества, чтобы их видно было всем», — эту фразу, сказанную ненароком их командиром взвода, Вадим запомнил.

Вадим выписал это стихотворение из блокнота своего отделенного — младшего сержанта Лешки Константинова.

В тот вечер Варегов вернулся из парка техники, где вместе с другими молодыми раскурочивал на морозе списанный БТР. Он сидел на своей койке, пытаясь согреться. В ушах еще стояли многоэтажки матюгов Константинова, лаявшего «безруких белоручек».

И тут к нему подсел он сам.

— Слышь, Варяг… — несвойственное выражение смущения было на его широкой, задубелой от мороза физиономии, — Тут я девчонке в письмо стихотворение написал. Ты ошибки посмотри, исправь, если что…

А еще через неделю обладатель поэтического дара за какую-то малую провинность закатал Вадима в наряд вне очереди.

«Так где же правда — в первом, иль втором?» — грустно цитировал Варегов, драя проход в казарме — «взлетку» на солдатском жаргоне, в два часа ночи по местному времени.

…Колонна еще часа полтора крутилась по узкой дороге, прижимаясь одним боком к красным и серым скалам с редкими зелеными островками растительности. Другим она заглядывала в пропасть, на дне которой, если набраться наглости и взглянуть туда, можно было различить вьющийся среди валунов поток.

Потом машины скатились на дно этой горной речушки. Начали трястись по серой измельченной гальке, которую совсем недавно рассматривали с головокружительной высоты.

На противоположном берегу мимо проплыл очередной кишлак, обрамленный рядами опушенных весенней зеленью пирамидальных тополей. Бурые стены дувалов создавали им угрюмый исторический фон, словно являлись развалинами средневековой крепости.

Машины сделали еще один рывок в гору и — стоп, приехали!

Старики выпрыгнули из машины первыми:

— Эй, двое! Сюда! Открыть борт! Чего, салаги, мы за вас это должны делать?!

Вадим сидел ближе всего к выходу. И он вместе с любителем опорожниться вдали от посторонних глаз, раньше других выскочил из грузовика.