Валериан Якубовский: Дезертир

— Ты смотри мать, — сказал как-то Иван Сергеевич, застав сына за чтением какого-то серьезного труда о развитии отечественного воздухоплавания, — парень не на шутку увлечен авиацией.

Счастливая Елизавета Петровна с гордостью говорила мужу:

— Что ж, это хорошо, Ваня.

Но счастье продолжалось недолго, началась война. Отца призвали по мобилизации в числе первых. Тысячные толпы провожающих заполнили перрон, когда они втроем пробирались к эшелону. Тревожные свистки отходящего поезда разрывали Сереже сердце. Отец заскочил в вагон.

— Береги сына! — крикнул он Елизавете Петровне.

Эти слова навсегда остались в памяти Сережи, как самое

дорогое воспоминание об отце, потому что были последними.

Елизавета Петровна до конца своих дней берегла сына. Иван Сергеевич не сберег себя. В начале декабря, после двух писем, полученных от него с фронта, пришла похоронная. Он погиб на Волоколамском шоссе, когда войска генерала Рокоссовского отходили на оборонительный рубеж, откуда вскоре началось наступление Красной Армии под Москвой.

С утратой отца Сережа почувствовал себя одиноким… В долгие зимние вечера он часто видел заплаканное лицо матери. Но видел и то, что мать, сидя за стопками тетрадей, иногда поглядывала на него, когда он читал, и красивое ее лицо уродовалось от невыносимых болей и искажалось до неузнаваемости. "Ведь она больна", — думал Сережа, и сердце его сжималось.

Однажды в июне, когда отцветала черемуха и душистые метелки сирени смотрели в окна меньшенинского домика, Сережа принес из школы свидетельство об окончании седьмого класса с похвальной грамотой Наркомпроса и удивился. Мать не вышла на работу. С грелкой у живота она лежала на диване, на котором с газетой в руках любил когда-то отдыхать отец.

— Что с тобой, мамочка? — спросил Сережа, чувствуя, как у него дрожат губы. Он боялся, что мать окончательно сляжет в постель и на его голову обрушится еще один несправедливый удар судьбы.

Видя тревожную озабоченность сына, Елизавета Петровна замялась и не ответила на его вопрос. Взяла свидетельство и, чтобы отвлечь сына от своей болезни, тихонько спросила:

— Кушать хочешь?

— Нет, мамочка. Не хочу.

— Умница, — рассматривая свидетельство, сказала она. — Круглый отличник. Спасибо тебе, мой синеглазик.

На щеках ее заблестели слезы. Но это были слезы не радости за успех сына. Это были слезы отчаяния. Слишком велика опасность остаться мальчику сиротой. Елизавета Петровна не могла представить его одного в мире, пылающем в огне опустошительной войны, и заплакала.

Сережа подсел к ней на диван, прижался к ее лицу горячей щекой и начал гладить белокурые волосы.

— Мамочка, не надо болеть… Пожалуйста, — с детской наивностью упрашивал Сережа, как будто болезнь — личное желание человека и стоит приложить побольше волевых усилий, как злой недуг прекратится.

— Глупенький. Если б это, Сереженька, зависело от меня, — вздохнула мать, — я бы никогда не болела.

— Может, врача вызвать?

— Пожалуй, да, — согласилась Елизавета Петровна. Так будет лучше.

Сережа выбежал на улицу. Он знал, что скорая помощь не работает, потому что все машины отправлены на фронт, и пешком отправился в поликлинику.

Вечером пришел врач, осмотрел больную и потребовал немедленной госпитализации.

— Молодой человек, — сказал он, обратившись к Сереже. — Потрудитесь отыскать хлебную карточку больной. Елизавета Петровна ужаснулась и с надеждой посмотрела на врача: — А нельзя ли, доктор, карточку оставить сыну?

— Никак нет-с, — ответил доктор. — Вас нужно ставить на довольствие в стационаре. Тем более, — продолжал он, — вам необходима диета. У вас печень.

Сережа, протягивая хлебную карточку, вдруг спросил:

— Скажите, доктор, это опасно?

— Что опасно?

— Печень…

Доктор посмотрел на него из-под круглых очков и нехотя сказал:

— Всякая болезнь, молодой человек, опасна, если больного не лечить.

Не знал Сережа, что у матери — рак, что жить ей осталось недолго… Сережа сопровождал ее до больницы и вместе вошел в палату. Прощаясь, он пожелал матери скорого выздоровления и силился улыбнуться. Но вместо улыбки на глазах заблестели слезы.

— Подожди, — остановила его Елизавета Петровна. — Не торопись.

Чем-то острым кольнуло в сердце мальчика. Ему показалось, что мать хочет проститься, что она больше никогда его не увидит. То же предчувствие овладело и Елизаветой Петровной. Она понимала, что видит сына в последний раз, и ей хотелось сказать что-то важное, чем бы он мог руководствоваться всю свою жизнь. Но прежде всего она попросила Сережу подать телеграмму тетушке Меланье, чтобы скорее выезжала. Потом, приблизив сына к себе, обняла его и поцеловала: