Свен Хассель - Легион обреченных

Комендант лагеря, оберстлейтенант [5] Соответствует чину подполковника. — Прим. ред. фон дер Ленд, стоял там, где нам предстояло повернуть к своей казарме. Гауптман Лопель приказал:

— Третья рота — равнение — НА-ЛЕВО!

Наши головы исправно повернулись налево, мы все смотрели на изящную фигуру оберстлейтенанта; но четкости движений, которая является частью приветствия, не было и в помине. Мы даже сбились с ноги! Гауптман Лопель вздрогнул, остановился, отошел в сторону и стал смотреть на свою роту. Потом раздалось резкое:

— Третья рота — СТОЙ!

Команду отдал комендант. Несколько секунд мертвой тишины, потом послышался его рычащий голос:

— Гауптман Лопель, вы называете это ротой? Если захотели отправиться на фронт с первым же пехотным батальоном, так и скажите. Многие офицеры будут очень рады занять вашу должность в этом гарнизоне.

От ярости голос оберстлейтенанта повысился.

— Что это, черт возьми, за грязные дворняги? Что за недисциплинированный сброд? Не подумаешь, что это прусские солдаты. Их можно принять за шелудивых дворняг. Но средство от этого есть!

Оберстлейтенант надменно оглядел нашу изнеможенную роту. Мы стояли в остолбенении. Поскорее бы он закончил, чтобы нам дойти до казармы, раздеться и улечься.

— Средство от этого есть, — угрожающе повторил комендант. — Дворнягам требуется занятие, небольшая дрессировка. Не так ли, гауптман Лопель?

— Так точно, герр оберстлейтенант, небольшая дрессировка.

В груди у каждого из нас зашевелилась тупая ненависть, смешанная с жалостью к себе. Это означало по меньшей мере час самой изнурительной муштры в немецкой армии, самой дьявольской, изнурительной муштры. Маршировки строевым шагом.

Хоть когда-нибудь лимфатические узлы у вас в паху распухали и твердели от переутомления, от чего болели при каждом шаге; мышцы бедер превращались в тугие комки, и по ним то и дело требовалось бить изо всей силы, чтобы заставить работать, а мышцы ног сводило судорогой; каждый сапог, казалось, весил полцентнера, каждая нога тонну, — и приходилось вам в таком состоянии вскидывать ноги с вытянутыми носками на уровень бедра, притом делать это легко, бодро, ритмично, словно хористки в кордебалете?

Пытались вы, когда лодыжки давно уже не в силах участвовать в этой игре, когда пальцы на ногах скрутились в кровавый комок, когда ступни горят пламенем, большие водяные и лопнувшие кровоточащие мозоли ощущаются как огонь и битое стекло; пытались вы легко поднимать одну ногу, когда другая со стуком опускается на каменные плиты? И это должно совершаться синхронно, с такой точностью, словно сто тридцать пять человек стали одним; это должно производить такой звук, чтобы люди останавливались, прислушивались и говорили: «Вот это маршируют! Великолепно! Какая у нас армия!». Маршировка строевым шагом всегда привлекает неискушенных.

Нас она не привлекала. Это самая ненавистная, самая изнурительная армейская муштра. Она разорвала больше мышц и повредила больше лимфатических узлов, чем любая другая форма обучения. Спросите врачей!

Однако мы недооценили своего оберстлейтенанта. Нам предстоял не час маршировки. Он уже ушел, наш гауптман браво откозырял ему на прощанье, но перед уходом сказал:

— Да, ей-богу, средство от этого есть. Гауптман Лопель!

— Слушаю!

— Ведите их на учебное поле и научите быть солдатами, а не сворой шелудивых дворняг. До девяти часов завтрашнего утра не возвращайтесь. И если после этого ваша рота не сможет показать разбивающий брусчатку строевой шаг, отправитесь обратно. Ясно?

— Ясно, герр оберстлейтенант.

Всю ночь мы практиковались в атаке на открытой местности и строевом шаге.

Наутро в девять часов мы ритмично громыхали сапогами мимо нашего оберстлейтенанта. Он не полагался на волю случая. Заставил роту пройти мимо него семь раз, и я уверен, что если б хоть один из нас сбился с ритма на десятую долю секунды, нам пришлось бы возвращаться на учебное поле.

В десять часов нас распустили, мы, шатаясь, машинально поплелись в казарму и завалились спать.

С нами обошлись бесчеловечно — но ведь мы, собственно, не были людьми. Мы были шелудивыми дворнягами — стаей голодных дворняг.

Эта картина нашего обучения требует завершающего мазка. Чтобы представить все в должном свете и перспективе, нужно добавить голод.

Мы все никогда не могли наесться досыта. Собственно говоря, были слегка помешаны на этом пункте, как и на многих других. В конце войны, в сорок пятом году, все немцы жили на голодном пайке, но в сороковом — сорок первом мы получали меньше, чем наименее обеспеченная группа населения, то есть чем обычные штатские в сорок пятом. Купить мы ничего не могли, так как у нас не было купонов. Обед каждый день был одним и тем же: литр жидкого свекольного супа и немного кислой капусты для добавки в него, но капусту мы получали через день. Нас нельзя было баловать или позволять нам становиться разборчивыми. Мясо представляло собой недоступную для нас роскошь. Вечерами нам выдавали сухой паек на завтра: ломоть ржаного хлеба, который при небольшой практике можно было разрезать на пять кусочков — три на этот вечер, два на завтрак. Кроме того, мы получали двадцать граммов прогорклого маргарина и кусочек сыра с самым высоким в мире содержанием воды — около пяти процентов. По субботам нам выдавали в виде дополнительного пайка пятьдесят граммов мармелада из репы. На завтрак мы получали жиденький, цвета чая, эрзац-кофе с отвратительным запахом и вкусом, однако пили его с удовольствием.