Олег Курылев - Суд над победителем

— Никого мы судить не будем ни здесь, ни там. Судей на нашу голову будет предостаточно и без того. Приказываю прекратить взаимные обвинения и не позориться перед шведами.

— Нет, вы видели, каков! — подошел распаленный Блок к Шеллену, когда толпа рассосалась. — Он будет меня судить, сволочь. Нашел старшего! А лейтенант? А обервахмистр? Кстати, вы знаете, что Кленце умер? Да, я справлялся — бедняге отрезали руку, но это уже не помогло. Уж я-то за пять лет войны гангрену от чирия отличать научился.

Со временем страсти в Лингене улеглись. В конце мая на Балтику пришло настоящее лето. Природа и сельская тишина, запахи моря и свежих трав, смешанные с ароматом соснового бора, способствовали человеческому умиротворению. Большинство интернированных записались в трудовые бригады и работали у местных фермеров, оправдывая свое пропитание. Шведы снабдили лагерь спортинвентарем, завезли музыкальные инструменты. Тем, чья одежда пришла в негодность, выдали летнее полевое обмундирование шведской пехоты, на которое немцы нашили свои петлицы и погоны. Все, у кого были награды, надевали их в выходные и праздничные дни. Выход за территорию лагеря, не связанный с работой и официальными мероприятиями, был практически свободным — требовалось только подать утвержденный старшим офицером список на КПП.

Шеллен продолжал оставаться лейтенантом Генрихом фон Плауеном, твердо решив сначала вернуться вместе с Очкариком в Германию, а потом думать, как ему быть дальше. Откровенно говоря, он просто не знал, как поступить, и это сильно его тяготило. Гроппнер несколько раз спрашивал, почему он такой невеселый, но Алекс неизменно улыбался, клал на плечо друга руку и говорил: «Все нормально, Вилли». Его сердце разрывалось между двумя странами. В Германии теперь не было нацистов, и ничто не мешало ему вернуться на родину и привезти туда отца. Еще в середине мая Алекс написал ему письмо. Он знал, что шведы их корреспонденцию не перлюстрируют, но опасался, не произойдет ли это в Англии. Поэтому он приобрел дорогой конверт, подписал его вымышленным шведским именем и передал не в лагерный почтовый накопитель, где на конверте проставили бы штемпель Лингена, а попросил отправлявшегося в увольнение знакомого шведского солдата забрать письмо с собой (а заодно и десять крон) и отправить его с главпочтамта любого города. Письмо из Швеции от шведа не должно было вызвать подозрений. Тем не менее он писал отцу эзоповым языком: мол, жив, здоров, живет хорошо и скоро думает приехать. Еще он писал, что видел брата, что тот его по-прежнему любит, но, что с ним и где он сейчас — не знает. Ответ он просил не присылать, так как постоянно переезжает с места на место и не знает, где окажется через неделю.

Планы Алекса вернуться в Германию все больше и больше завладевали его сознанием. Вот только с документами Генриха фон Плауена это было совершенно невозможно. Нумерованные Генрихи в княжеских семьях дома Реусс наперечет. Их и так-то осталось немного, и они конечно же ищут своих. Шеллен понимал, что разоблачение грозит ему каждую минуту, даже здесь в лагере, ведь данные обо всех интернированных поступили в Международный Комитет Красного Креста и уже начали публиковаться в его толстых бюллетенях по всей Европе. Возвращение же собственного имени вызовет десятки вопросов со стороны британских спецслужб. Ему уже доводилось сталкиваться с офицерами из МИ-5, и он прекрасно знал, какие это дотошные ребята.

В начале июня Вилли Гроппнер узнал, что Дрезден был сильно разрушен. Он как-то увидал несколько фотографий в одной из шведских газет и хотел уже перевернуть страницу, но что-то привлекло его внимание. Сначала он даже не понял, что именно. Развалины большого города. Но таких теперь много в Германии. О трагедии Гамбурга, например, он узнал еще два года назад, а уже здесь ему попадался журнал с руинами русского Сталинграда. Он присмотрелся к одному из снимков повнимательней и вдруг понял — это же башня городской ратуши! Их городской ратуши! Она одиноко возвышается над бескрайним ландшафтом из пепельно-черных зубцов, бывших когда-то городскими кварталами. Подписи к фотографиям подтвердили его страшную догадку — это Дрезден.

В тот день Шеллен долго не мог найти Очкарика, пока не увидел его лежащим в высокой траве в одном из дальних закутков лагеря. Он лежал ничком, уронив голову на согнутые в локтях руки, уткнувшись лицом в рукава своей куртки. Алекс сел рядом и поднял газету.