Анатолий Сульянов - Расколотое небо

Он вскочил с кресла.

— Налево, — подсказала женщина.

— Спасибо, — робко произнес Геннадий и постучал в плотно закрытую дверь. Ответа он не расслышал и хотел было постучать снова, но дверь неожиданно открылась, и перед ним выросла высокая фигура мужчины в белом халате, с крупной седой головой и зоркими прищуренными глазами.

— Здравствуйте, товарищ профессор, — негромко произнес Геннадий и вошел в светлый кабинет, залитый солнцем.

— Здравствуй, летун, здравствуй! — проговорил профессор глухим грудным голосом. — Ну-с, что у тебя? Садись и показывай свою болячку.

Профессор полистал медицинскую книжку Геннадия, вынул из конверта рентгеновский снимок и долго рассматривал его. Положив снимок, он повернулся к Геннадию:

— Где это тебя угораздило?

Геннадий рассказал.

— Пьяный шофер? Развелось у нас пьяниц! М-да…

Профессор долго ощупывал ногу, изредка спрашивая: «Не больно?» Возле незаживающей ранки надавил сильнее. Геннадий непроизвольно отдернул ногу.

— М-да, голубчик, не повезло тебе, не повезло. Но ничего, — успокоил он. — Попробуем.

Поднялся, тщательно вымыл руки, сел за стол и начал снова листать медицинскую книжку.

— Чем же лечили? Так, так. Примочки, антибиотики, УФО, массаж. Хорошо… Теперь многое зависит от тебя… — Профессор закрыл медкнижку и, надев очки, прочитал на обложке фамилию: — Товарищ Васеев. Крыльев не складывать! Бодрости побольше. Зарядка и все такое прочее. — Профессор что-то написал в истории болезни, поднялся из-за стола и, дождавшись, пока Геннадий наденет повязку и ботинок, подошел к нему. — Будем лечить, летчик! Будем! И ты нам помоги. Через три дня мне покажешься. Пока поживи у нас. Милости прошу. — Он открыл дверь, попрощался с Геннадием и, вызвав дежурного врача, сказал ему: — В третью палату. К нашему дальневосточнику. Он ему расскажет, каким был и каким стал. В мою группу.

— У вас уже больше нормы, Сергей Сергеевич.

— Ничего, ничего. Летчик же. Летает на сверхзвуковых истребителях. Звонили из Политуправления, рассказали, что парень тяжело переживает. Почаще с ним беседуйте. К нему пускать всех, кто бы ни пришел, и в любое время суток. Он не должен замыкаться! Не должен.

Геннадия поместили в третью палату. Большое трехстворчатое окно выходило в уютный сквер, с цветниками и рядами молодых лип и кленов; в углу комнаты стоял телевизор, ближе к двери — небольшой холодильник, по обеим сторонам, возле стен, две деревянные кровати. Сосед Геннадия — пожилой, с продолговатыми залысинами и редкими седыми волосами инженер-портовик то и дело вскакивал с кресла и помогал Геннадию. Он обрадовался его приходу и старался услужить ему — видно, устал от одиночества.

— Тут, у Сергея Сергеевича, почувствовал, что еще поживу, — не скрывая радости, рассказывал он Геннадию, когда тот разложил вещи, туалетные принадлежности и книги. — Чуть не зарезали в райбольнице. Не заживает шов — хоть плачь. Полгода мучился. Исхудал, нервным стал. Привезли сюда, ходить не мог, обессилел. Профессор — цены ему нет, золотые руки — вылечил, на ноги поставил, к жизни, можно сказать, вернул. А мне еще пожить надо, внуков вырастить. Какие у меня внуки, если бы вы знали! — Глаза у инженера стали мечтательными. — Красавцы! Двойнята! Крепкие, как дальневосточные дубки, а уж умные — представить себе трудно. Дочка у меня ученая, специалист по морским животным, рыбам, ну, в общем, по всему, кто в воде живет.

Геннадий слушал сначала рассеянно, подолгу задерживал тоскующий взгляд на выходящем в сквер окне, в котором виднелось светло-голубое небо, мысленно возвращался в полк и видел взлетающие машины. Когда же дальневосточник начал восторженно рассказывать о том, как профессор вылечил его, Геннадий насторожился и сосредоточился. Спустя полчаса он уже думал только о надежде на благополучный исход, так взбодрил его рассказ соседа. Счастье светилось в начавших выцветать глазах портовика; оно звенело в его помолодевшем голосе, улавливалось в уверенных скупых жестах топких, перевитых синеватыми венами рук. Геннадий почувствовал, как постепенно приобщается к этому счастью, как оно перетекает из переполненного сердца дальневосточника в его, Геннадия, размякшую от обиды душу, растапливая лед тоски по небу.

Геннадий не знал, что профессор умышленно поселил его с дальневосточником, который успешно прошел курс лечения и теперь готовился отбыть в свой родной край. Сергей Сергеевич давно, еще с тех пор, как впервые, в годы войны, встретился с Маресьевым, был твердо убежден в правоте древнего мыслителя — врача, который утверждал, что лечить надо не только болезнь, но и душу больного. Каждый раз, заходя в третью палату, он усаживался рядом с Геннадием, клал свою широкую мягкую ладонь на его плечо и громко спрашивал: