Олег Курылев - Победителей не судят

Вдумайтесь в эти цифры! Население же всей империи уменьшилось с шестнадцати миллионов до шести, причем только 350 тысяч пало в сражениях, остальные умерли от голода и эпидемий или ушли в соседние страны. И, хотя тогда не было танков и самолетов и на города не падали миллионы бомб, эти потери несоизмеримы с нынешними. И все же Германия выжила…

Далее Борроуз рассказал о Вестфальском мире, в подписании которого участвовала почти вся Европа, и о том, как жизнь постепенно вернулась в разоренную страну.

— Мы, конечно, рады, что все так хорошо закончилось, святой отец, — взял слово немолодой радиоинженер по фамилии Флэхерти, — но вот пускай теперь нам Шеллен расскажет, как это их, немцев, угораздило выбрать на свои головы (да и на наши тоже) Гитлера? Ведь на этот раз всему виной не религиозные разногласия германских князей и их австрийского императора, а выбор, сделанный немецким народом.

Как видно, разборок было не избежать. Алекс снова встал и твердо заявил:

— Ни я, ни мой отец, ни моя… мать, — здесь он запнулся, но все же соврал, — его не выбирали. А через полтора года мы с отцом вообще были вынуждены уехать из Германии.

— А что случилось?

Шеллену пришлось рассказать про историю с портретом «Дориана Грея», о подробностях дальнейшего развития которой они с отцом узнали из письма Вильгельмины уже после своего отъезда. Он хотел отделаться коротким повествованием, но история эта настолько всех заинтересовала, что ему пришлось припомнить многие ее детали.

Когда он рассказывал про сапоги господина Поля, — а о происшествии на набережной они с братом узнали на следующий день от Толстяка и Птицелова, — в бараке стоял гомерический хохот. Громче всех смеялся Каспер Уолберг, еще в Англии слыхавший про этот случай от друга.

Чтобы напомнить Касперу о своем строжайшем наказе никому не говорить, что у Алекса в Германии остался родной брат, он, многозначительно посмотрев на него, сказал, что родители частенько его баловали, так как он был у них единственным сыном. Конечно, вышло не совсем правдиво — идею насыпать щелочь в сапоги ненавистного нациста поневоле пришлось присвоить себе. Зато «воскресная проповедь» капеллана Борроуза закончилась на веселой ноте, сняв с людей накопившееся за несколько последних дней напряжение.

Однажды вечером, когда Алекс сидел в бараке с карандашом в руке и обдумывал, с чего начать письмо домой, к нему подошел долговязый флайт-лейтенант из четвертой бригады. Алекс еще не был хорошо знаком с ним, хотя знал, что зовут его Тони Осмерт и что в плен он попал летом прошлого года. Знал он также, что его совершенно не мог терпеть Каспер Уолберг.

Внешне от общей массы Осмерт отличался тонкими черными усиками, соединенными в одно целое с аккуратно выбритой бородкой, пролегавшей тонким овалом по самому краешку скулы. Худощавое, даже несколько костлявое лицо, темные, глубоко посаженные глаза и эта хищная бородка придавали Осмерту облик восточного контрабандиста или средиземноморского пирата. Он носил почти новую летную американскую куртку на меху, добротные ботинки с высокой шнуровкой и фуражку с эмблемой своей эскадрильи и относился к тому типу людей, что и в плену умели прекрасно приспосабливаться, не упуская возможности что-нибудь выгодно приобрести. Во время работы на развалинах его главной задачей было поменьше запачкаться самому и побольше дать всевозможных советов другим.

Немцев за глаза он называл самыми обидными прозвищами, однако в их присутствии, особенно если это был чин лагерной администрации, а не зачуханный «хорек» из инвалидного набора, ничего подобного он себе не позволял.

Среди своих он стремился быть душой компании, но не располагал необходимыми для этого способностями. Тем же, кого действительно ценили, например, за душевную игру на гитаре, трезвость суждений или просто как веселого и добродушного человека, он тайно завидовал и всячески льстил.

Любого, кто пробыл в плену хотя бы на месяц меньше его самого, он считал неопытным новичком и при случае поучал фразами типа: «здесь так не принято» или «э-э нет, братец, у нас так не делается».

Кого-то из числа не слишком бойких он брал под свое покровительство, намекая, что если тот будет держаться его, Тони Осмерта, то не пропадет. Покровительство это, впрочем, не приносило новичку никакой реальной пользы, тем не менее он ощущал себя обязанным.

— Есть разговор, Шеллен, — сказал Осмерт. — Пойдем-ка прогуляемся.