Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

— Нелегко дастся России эта победа, — нарушил молчание Шафров, докурив сигарету. Он вернулся к столу, опустил окурок в пепельницу и с какой-то затянувшейся пристальностью посмотрел сначала на Марутаева, потом на Марину, словно в чем-то испытывая их.

Слова Сталина об освободительной миссии Красной Армии в Европе настолько глубоко проникли в сознание Шафрова, что ни на минуту не оставляли его весь праздничный обед. Спокойно и очень внимательно взвесив обнадеживающую мысль Сталина, он сделал вывод, что речь советского руководителя была обращена не только к воинам Красной Армии, но и к народам Европы, попавшим под иго немецких захватчиков, в том числе и к русским эмигрантам, служила откровенным напоминанием им о необходимости бороться за свое освобождение, помогать Красной Армии в осуществлении ее исторической миссии. Он явственно представлял себе, что если тысячи русских эмигрантов, немалую часть которых составляют кадровые военные, возьмутся за оружие, то это будет грозная сила, способная нанести серьезный урон немецкому вермахту в Европе.

Выдержав паузу, Шафров сказал:

— Размышления над речью Сталина привели меня к выводу, что всем нам, русским эмигрантам, надо здесь, в Европе, бороться с фашистами и таким образом помогать Красной Армии.

Он уловил озадаченный взгляд Марины, которая от неожиданности его вывода даже перекрыла кран самовара и не наполнила чашку чаем, отметил удивленное выражение на лице Марутаева, заключил кратко сформулированную мысль:

— Фашист, убитый в странах Европы, уже не появится на нашей Родине, не прольет там русскую кровь.

Лицо Марины прояснилось радостью, в голове мелькнула мысль «Смерть немецким оккупантам», тут же сменившаяся мыслью о том, что она и отец думают одинаково.

— Русский человек, — сказала она взволнованным голосом, — где бы он ни жил, — в России или в Европе, — должен бить фашистов, ради спасения нашей Родины. Так я понимаю отец?

— Да, так, Марина. Так. Иначе быть не может.

— А мы с бельгийцами здесь саботажем занимаемся, — недовольно бросил Марутаев, — И не приведи Господь какого-либо фашиста прихлопнуть.

— Это же трусость! Трусость! — Возмутилась Марина и посмотрела на Шафрова и Марутаева, так, будто это они были повинны в том, что в Брюсселе не убивают фашистов. Затем несколько тише, но пламенно взмолилась, — Господи, да неужели во всем Брюсселе не найдется хотя бы одного храбреца, который бы совершил убийство видного фашиста? Это послужило бы примером для многих! Кому-то стало бы стыдно за свое смирение и бездействие.

— М-да, — протянул, соглашаясь Шафров, — Видно, еще не нашелся такой храбрец.

От этих слов в памяти Марины вдруг с поразительной четкостью всплыл остро отточенный, холодно блестевший в солнечных лучах кухонный нож, который она обронила на пол на кухне двадцать второго июня и мысль самой лично подать пример бельгийцам — убить фашиста, вновь осенила ее. К этой мысли она подходила исподволь, ни с кем не делилась, но сегодня, кажется, ее осторожности пришел конец.

— Не нашелся? — спросила она иронически, — Неправда. Есть такой храбрец. Есть.

Приглушенный свет подфарников выхватывал из темноты ночи бесконечную темно-серую ленту шоссе, которая то ровно стелилась под стремительно несущуюся машину, то неожиданно вырывалась на поворотах из света подфарников, и тогда Деклер закладывал крутые виражи, чтобы не упустить ее из-под колес, не выехать на обочину. Марина просила ехать потише, осторожнее, но Деклер не сбавлял скорости — до встречи с полковником Киевицем в домике егеря в Мердальском лесу оставалось совсем мало времени.

Они благополучно оставили Брюссель и, хотя все документы на право поездки по Бельгии были в порядке, все же, осторожности ради, Деклер проверялся, стараясь обнаружить слежку. Отрывая глаза от мелькавшего перед ним асфальта, он цепким взглядом впивался в зеркало заднего обзора, но ничего за собой не обнаруживал — ни света подфарников, ни силуэта чужой машины. Казалось, что они с Мариной затерялись где-то на безлюдных дорогах Бельгии, опущенной в темноту ночи, и до их машины, как и до них самих, никому не было дела. Большую часть пути от Брюсселя они ехали молча, каждый занятый своими мыслями, но в общем-то думая об одном и том же — о предстоящей встрече с Киевицем да о параде в Москве.

— Нет, кто бы мог подумать! — время от времени восклицал Деклер, поворачивая к Марине восторженное лицо.