Равиль Бикбаев - Как мы победили смерть

Витек замолчал, подпер буйную свою головушку, ладонью, призадумался. Прям Герцен «Былое и думы». Хотя Герцена Витек по живости характера не читал, даже имя такое не слышал.

— Что дальше то было?

— Дальше! Хотите, верьте, ребята, хотите, нет, а я на десятый день после развода женился (Прим. автора. Решение суда, по гражданскому делу, в том числе и о расторжении брака, вступает в законную силу, через десять дней). Расписали нас в ЗАГСе быстро без всяких сроков. На свадьбе весь город гулял. Вот фотография.

Я взял фотографию, с цветной карточки, смотрела на меня юная девушка в белом подвенечном платье, и ласково улыбалась. Было в ее улыбке и счастье и надежда, и что-то еще, особенное, от чего сладко замирало сердце.

— А ее ты, надеюсь, по настоящему любишь? — спросил я.

— Конечно! — без тени сомнения, ответил Витек, отобрал у меня фотографию, и стал любоваться своей суженой. И после непродолжительного молчания, с нежностью добавил, — Моя дорогая! Может, и ты на развод подашь? Домой хочется. В отпуск.

Я онемел. А, что тут можно добавить?

Летом 1981 года Витьку убили на операции в Файзабаде. Его тело мы вынесли.

Весной 1981 года нашу потрепанную и уставшую от бессмысленных операций роту отвели на позиции. Позиции так мы называли боевое охранение, выставленное вокруг аэродрома и бригады. Для нас выход на позиции был отдыхом. Отстоишь на посту четыре часа и все, восемь часов ты свободен. Хочешь, спи, хочешь, жри, бей вшей, а хочешь стихи читай. Наверно вы будете смеяться, как смеялись надо мной сослуживцы, но я на чеки (денежное довольствие нам выплачивалось в чеках Внешторга), вместо водки, купил томик Лермонтова, и читал стихи. Единственное, что меня оправдывало в глазах сослуживцев, так это то, что вслух им, я стихи не читал, а воевал и водку хлебал не хуже других.

Офицеры от легкой службы тоже расслабились, отдыхали, учить нас караульной службе не надо, на постах мы не спали, свое военное дело знали, и в дополнительных занятиях не нуждались. В общем по военному времени настоящий санаторий. Блиндажи, в которых мы жили, были уже обустроены, хозяйственных работ минимум. Весна! Тепло, еще нет удушающей жары, привольная жизнь, лафа. Ходили мы по позициям только в одной форме, трусы до колен, а кого стесняться, ремень с подсумком и автомат.

Но наши командиры забыли одну истину, о которой я уже говорил, но рискну повториться. Займи руки солдата, или их займет черт. Впрочем, они не только ее забыли, но и сами охмелели от привольной жизни. Как вы уже поняли, охмелели они в буквальном смысле, поставили брагу, когда она быстро дошла на весеннем солнце, выпили, мало, поставили еще. На этот раз поставили напиток в пятидесятилитровом бачке, что бы надолго хватило, для ускорения химического процесса брожения, и придания ему убойной силы, добавили в пойло, технического авиационного спирта. Как положено, рядом с бачком поставили дневального, следить за подходом бражки, и за приездом проверяющих из штаба бригады. Мы ходили вокруг бачка, облизывались, и не хуже офицеров ждали момента, когда напиток будет годен к употреблению. Дело в том, что наши бравые, опытные, боевые командиры совершили стратегическую ошибку, поставили дневальным молодого, недавно прибывшего с пополнением солдатика. Нас он боялся намного больше чем офицеров. Мы были готовы разделить с отцами — командирами тяготы и лишения воинской службы, а заодно и ее редкие радости.

Брага была почти готова, когда я, ее попробовал, понял, что медлить нельзя, так как четверо офицеров пригласив гостей, были в состоянии выжрать, пятидесятилитровый бачок за один день. Ночью, подавив слабое сопротивление дневального, «Ребята не надо, меня же командир убьет» — молил он, мы повзводно приходили к бачку и брали свою долю, житейских радостей. Быстро опустел бачок, а оставшееся сусло, мы предусмотрительно залили водой.

Офицеры, наплевав на устав, и не назначив ответственного за роту, безмятежно дрыхли в землянке. Наверно им снилось счастливое завтра, когда они смогут временно покинуть надоевшую земную юдоль, и вознестись в алкогольные горние выси.

Я набрал две фляжки, котелок, и пошел тащить службу на пост. Как я уже говорил, на постах мы не спали, жить хотели. Но все остальные, строго запрещенные уставом караульной службы, нарушения допускали. Курили, лежали, читали, болтали, а в этом случае еще и пили. При свете трофейного фонарика, я читал поэму Лермонтова «Валерик», прихлебывал брагу, и не заметил, как выпил обе фляги. И пронзительная мысль о схожести той кавказкой, и этой афганской войны потрясла меня, ради достоверности надо добавить, что потрясла меня всосавшаяся в кровь брага, но на этот вульгарный натурализм, я тогда не обратил внимание. Опечалился я судьбой юного подпоручика Лермонтова, вспомнил, что и сам поэт. Надо сказать, что писал я жалостливые стишки собственного сочинения в дембельские альбомы. Только чувство уважения к литературному вкусу читателя и глубокий стыд за эти с позволения сказать рифмы, мешают мне процитировать некоторые из них. Стало мне совсем грустно, когда я имел наглость сравнить наши судьбы. Но в котелке еще оставалась брага. Я ее выпил в два глотка, за помин души великого поэта. Алкоголь имеет странное свойство, он усиливает грусть. И плавно в такт, глоткам ступая, ко мне пришла мировая скорбь. И чтобы избавится от нее, и отдать последний долг памяти поэту, поднял я свой верный автомат. И стал стрелять! В воздух! Длинными трассирующими очередями. Как красиво летят трассирующие пули в ночном небе, подумал я, заменил в автомате магазин, и снова открыл огонь. Брага, скорбь, и красота южной ночи расцвеченной моей стрельбой, выбили из остатков моего затуманенного сознания, то обстоятельство, что длинные трассирующие очереди, это сигнал тревоги, весть: «Всем, всем! Нападение!». Я подумал, услышав, треск автоматных и пулеметных очередей, что скорбь мою разделили караульные с других постов нашей роты, а там подключилась, открыв беглый артиллерийский огонь из орудий, и стоявшая рядом батарея САУ (самоходные артиллерийские установки) 201 мотострелковой дивизии. По всему периметру позиций был открыт шквальный огонь. Надеюсь, что возликовала душа великого русского поэта и офицера, в садах для праведных, услышав такой салют в свою честь!