Иван Днестрянский - Раненый город

— Ну и что? Промолчать не мог?

— Ненавижу! Вот сволочь! Куртку еще мне порвал…

— Нервы попридержи. Или быстро сойдешь с дистанции. Один в поле не воин.

«Копейка» остановилась.

— Прощай, тебе выходить.

— Прощай. И… э… ты извини. Я правда не нарочно. Деньги-то я тебе дал? Уже не помню…

— Да пошел ты на хрен со своими деньгами! Расслабься, все в порядке. Эй! Постой! Богом тебя прошу, не ввязывайся так больше. Тут полно этих мурчащих и фарцовщиков приблатненных. Все воевали — правда, по-разному…

— Хорошо. Запомню. Чудный городок!

Эдик вышел из машины, но, прежде чем захлопнуть дверь, вспомнил и снова наклонился к водителю.

— Знаешь, когда-то я сам одному «афганцу», из настоящих, тоже такую чушь лепетал. Про то, как там воевал. Хотя не был я там и не знал ни хрена. Вот что печально. Он мне в морду за это не дал. А зря. Надо было. Такие вещи спускать нельзя.

— Так если бы все давали! А так один за всех не передаешь. Самого забьют только.

— Я и говорю, чудный городок!

— Не хуже прочих.

У остановки стояли автобусы. Но он почему-то пошел не к ним, а на Куликово поле. Здесь, на брусчатке, раньше проводили парады, а сейчас холодный ветер гнал по площади начавшую падать с неба мелкую снежную пыль. На севере и востоке отсюда, за снеговыми тучами, между ним и Российской Федерацией, где он родился и которую больше всех остальных расколовшихся льдин теперь почитал своей родиной, пролегала еще одна граница. От этого в душе становилось ещё тошнее. Он понимал, что эту границу непросто будет перейти. Со смертью Светланы рассыпалась та новая судьба, которую он было нарисовал себе. Но он все равно не хотел возвращаться на родину нищим и побитым. Значит, что-то надо будет придумать. И здесь, в Украине, какое-то время придется жить.

С теплотой он вспомнил свой родной кубанский городок и старомодно обставленную квартирку, где любил сидеть на старинном жестком стуле перед большим дубовым столом. На столе стояли часы в изящном прозрачном корпусе с чёрным циферблатом и шкатулка, украшенная морскими раковинами. Часы струили время. Через прозрачный корпус было видно, как стягивалась и разжималась пружина, крутились зубчатые колёсики, зацепы одного из которых ритмично тюкал молоточек с кроваво-красным камнем. В шкатулке лежали звезда Героя, орден Ленина, множество других орденов и медалей его бабки. Он доставал их, и вешал на себя. Тщедушной детской груди не хватало, чтобы вместить все награды, которые принадлежали не мужчине даже, а женщине, которая прожила всю жизнь, сражаясь и работая не за чей-то режим, а за утраченную ныне идею и свою страну.

Вспомнился памятник в заводском парке. Там, в тенистой глубине под дубами, на серой плите по-прежнему сжимал рукой автомат краснозвездный солдат. И привиделось: перед солдатом, как много лет назад, стоял вихрастый, худой мальчишка десяти лет и внимательно, как это умеют делать дети, смотрел на какие-то интересные лишь ему одному точки и трещинки камня. Только глаза у мальчишки были неестественно старые. Так они и стояли, глядя друг другу в глаза, мальчишка и солдат. Трепетали на каменном лице лучики, и от их дрожания лицо солдата казалось живым. Камень будто грустно и мудро улыбался: «Ну что, понял теперь, каково это — Родину защищать?».

Он стоял посреди площади, худой, слегка сутулый, ничем не примечательный молодой человек со в кровь разбитым лицом, успевший почувствовать себя младшим лейтенантом не побеждённой армии, заслуги которой, даже не зная толком о них, с ходу начали присваивать себе все кому не лень. Выросшие в достатке застойных лет развращённые и самолюбивые паразиты, неизвестно за что требующие к себе уважения и желающие дальше сытно жрать. Они родились и выросли рядом с ним и его друзьями. Это было невыразимо обидно. Резкий и колючий ветер с пылью вышибал слезу из глаз. Затуманились, исчезли в дрожании влаги случайные прохожие. Начинали болеть ушибы, кидало в жар.

Эдик вздохнул и побрел мимо вокзала. Длинное желто-красное пятно указало: опять стоит «транснациональный экспресс» — дизель-поезд на Тирасполь и Кишинев. И, неожиданно, при взгляде на него — ни одного движения души. Будто та ее отрезаемая и кровоточащая часть, принадлежащая Молдавии и прожитым в ней годам, друзьям детства и юности, первым поцелованным девчонкам, вдруг отвалилась полностью и зарубцевалась. Перегорело. И робкие мысли о самоубийстве тоже отлетели враз.

Ангел-хранитель, много лет назад смеявшийся из кружек с вином на мосту через маленькую кавказскую речку Адагум, сохранил его от пуль и осколков не для того, чтобы позволить ему сделать такую глупость.