Николай Жданов - В окрестностях тайны

Эти неожиданные выводы совершенно обескуражили меня. Я почувствовал себя участником тайного преступления, готовящегося против ничего не подозревающего человечества.

К этому трудному периоду моей внутренней жизни относится еще одно серьезное испытание. Я бы не стал говорить о нем, если бы оно не оказало решающего влияния на наши отношения с профессором Орби, да и на всю мою последующую судьбу.

Уже почти два года как мне нравилась одна наша лаборантка Лотта Краузе. Она привлекла мое внимание какой-то милой и изящной скромностью, за которой мне чудились и чуткость, и женственность, и нежность, и еще один бог знает что! Есть люди, склонные воображать в тех, кто нравится, различные достоинства, в действительности совершенно им несвойственные.

Эта особенность была присуща мне в сильнейшей степени. По нескольким самым коротким и чисто случайным встречам я создал в своем воображении пленительный и чистый образ, к которому невольно тянулась моя душа.

Я был застенчив, робок, и долгое время наши отношения никак не развивались. Но в период душевного смятения и тех раздумий, о которых я начал говорить, потребность сближения с людьми, заслуживающими самого глубокого доверия, всегда особенно ощутима.

Однажды субботним вечером мы неожиданно встретились у подъезда, пошли вместе по улице, разговорились, и я осмелился пригласить ее на воскресную прогулку в старый ганзейский парк.

То, как она вела себя со мной, как доверчиво смотрела в мои глаза и как опускала свои, словно боясь, что они скажут мне больше того, что может позволить ее стыдливость, как внимательно прислушивалась к моим словам и сочувствовала боли моих сомнений, все подтверждало в моих глазах очарование образа, ранее мною созданного.

Еще одно несчастье способствовало моему сближению с Лоттой Краузе. В те дни был арестован мой близкий и почти единственный товарищ, ученый и поэт Гаупт. Никаких улик против него не могло быть. Поэма, которую он писал в последние годы, неизвестна никому, кроме меня. К тому же понять ее антинацистский смысл не так-то легко по тем отрывкам, что только и были закончены. Его отправили в лагерь, а это по существу все равно, как если бы он канул в воду или провалился в преисподнюю.

Меня угнетало и унижало сознание собственной беспомощности, ибо сделать я ничего не мог. Казалось, меня связали по рукам и ногам, заткнули кляпом рот, и вот так я должен был жить, работать и не показывать ни малейших признаков неудовольствия. Я понимал, что в таком же положении находятся едва ли не все вокруг. И хотя в этом факте содержалось некоторое оправдание собственной несостоятельности, горечь положения от этого не могла уменьшиться.

Наши свидания с Лоттой явились своего рода отдушиной моему отчаянию. Когда я держал в своих ладонях ее слабую теплую руку и чувствовал на себе кроткий и как бы зовущий взгляд, я готов был забыть о всяком земном неустройстве и поверить в существование счастья.

Однако иллюзорность этой грезы не замедлила обнаружиться.

В то время как мне уже чудилось вблизи тихое и светлое счастье, Лотта сказала вдруг, что профессор Орби весьма недоволен нашими встречами и сегодня предупредил ее об этом.

Орби? Какое ему дело до того, что касается только нас? Этот человек воспользовался моей энергией и моими способностями, моей неискушенной верой в науку и юношеской страстью исследователя для достижения целей, связанных с преступными расчетами и собственным тщеславием. Flo ему, оказывается, этого мало. Он хочет распространить свою власть на мой внутренний мир, на остатки моей свободы и даже на то, что касается самых глубин моего сердца и не может быть подвластно никакому постороннему вмешательству или контролю!

Я жаждал немедленного объяснения. Пусть он не думает, этот самоуверенный метр, что я позволю ему посягать на то, что принадлежит самой нашей природе и не может быть отнято ни у одного из нас! Я сумею пристыдить его самонадеянность, обнажить перед ним его собственную жестокость.

Лотта уговаривала меня не затевать ссоры, но я кипел.

В тот же вечер я, выждав, пока Орби останется один, вошел в его кабинет и, сдерживая клокотавшие во мне чувства, попросил разрешения поговорить с ним.

— Я сегодня устал, — ответил он. — Если у вас накопились ко мне какие-либо вопросы, вы сможете разрешить их в среду с одиннадцати до трех.

Это были часы, которые он отводил обычно для бесед со своими сотрудниками, но я никогда раньше не был ограничен этим лимитом его времени.