Николай Жданов - В окрестностях тайны

Протяжный, болезненный стон неожиданно донесся откуда-то.

Смолинцев вздрогнул. В первую секунду ему показалось, что это немец, у которого он взял автомат. Но стон повторился опять, он проникал через окно, откуда-то из глубины дома. Нельзя было уйти от этого стона.

Держась за стену, Смолинцев добрел до крыльца и, содрогаясь от мысли, что его захватят тут одного, пробрался в коридор школы, так хорошо знакомый ему.

Перед распахнутым окном на полу лицом вниз недвижно лежал тот самый желтолицый раненый, что утром просил пить у тети Симы. Смолинцев узнал его по стриженому затылку и широкой марлевой повязке, сползшей с пояса. Рядом с ним валялась винтовка, еще издававшая характерный запах пороховой гари…

Так вот кто спас их, выстрелив из окна!

Смолинцев опустился перед раненым на колени и попробовал приподнять. В странной тишине он услышал мягкий капающий звук и невольно отпрянул, увидев темную, густую струю, медленно растекавшуюся по полу.

Боец дрогнул, захрипел, как будто собирался встать, но вдруг вытянулся и затих. То была смерть, и Смолинцев понял это.

Но в тот же момент он вскочил и прижался спиной к стене: на крыльце явственно раздались чьи-то шаги.

Вот сейчас, подумал он, сейчас… Вот сейчас они придут, и будет конец. Как много надо было сделать в жизни, испытать, достигнуть, узнать. Неужели это конец? А как же мама? Как все ребята?..

— Кто там? — крикнул он хрипло и сам не узнал своего голоса.

Почти с ужасом он вспомнил, что совсем еще не знает, как надо стрелять из этого немецкого автомата.

— Кто там? — опять крикнул он, нащупывая пальцем спусковую скобу.

И тут он увидел Тоню, испуганную, робкую. Она, должно быть, еле держалась на ногах. Глаза ее были широко раскрыты, и губы дрожали, — казалось, она сдерживается, чтобы не заплакать.

— Ах, это ты! — он облегченно вздохнул, но слова прозвучали укором.

Тоня хотела что-то сказать и вдруг опустилась на порог и заплакала.

— Что ты? — растерянно спросил Смолинцев подходя. — Да ты что, Тростникова, ну?

Он, все еще сердясь, наклонился к ней: «Тут и так черт знает что происходит, а она еще плачет».

— Я боялась, что тебя убили, — еле выговорила она всхлипывая. Смолинцев заметил, что влажные глаза ее сверкают счастливым светом, и невольно смутился.

— Пойдем. Папа будет искать меня, они там — в ольховнике.

Она поднялась, косясь на его взъерошенную фигуру и автомат.

— Где ты взял это?

— Взял уж.

— Ты убил кого-нибудь?

Она смотрела на него с ужасом и уважением.

— Нет еще, — пробормотал он небрежно и замер на месте.

Кто-то прошел мимо них по двору.

— Немцы! — прошептала Тоня, и глаза ее стали еще темнее на побледневшем лице.

Отстранив ее, Смолинцев подвинулся к окну: немец в расстегнутом кителе, будто он только что вскочил с постели, стоял вполоборота к ним, шагах в пятнадцати от дома. Вот он наклонился над тем, другим, распростертым у деревянной панельки, затем выпрямился и спрятал что-то в карман.

Смолинцев вскинул автомат и стал целиться, «Вот сейчас, сейчас я убью, убью человека», — мелькнуло в уме. Он ловил мушку сквозь прорезь на стволе и никак не мог поймать. Тоня стояла зажмурясь, крепко прижав ладони к вискам, ожидая выстрела. Но он все еще не мог решиться. А немец уже шагнул в сторону и, словно почуяв что-то, обернулся, должно быть, увидел наведенный на него автомат. Беспомощный взгляд его выразил какую-то странную, почти жалкую покорность.

И Смолинцев узнал его: это был пленный, тот самый, что сидел тогда на крыльце. Он был безоружен, и юноша невольно опустил автомат. Немец попятился и вдруг с кинематографической быстротой метнулся к дровяному сараю, оступился, снова вскочил и исчез за бревенчатым старым срубом.

Доктор Тростников сидел у себя в комнате за столом и пил крепкий чай из тонкого стакана с резным подстаканником слоновой кости. Наконец-то! Он так устал за бессонную ночь и этот тревожный и страшный день. Кажется, правильно, что он решил вернуться домой. Войну нельзя обогнать. Она распространяется, как морской прилив. Каждый день захлестываются новые города, железнодорожные узлы и вот такие поселки, как этот.

Где найдешь теперь покой, устойчивость, независимость?

По крайней мере сегодня он будет спать в своей постели. Человек всегда был и будет рабом условий, в которые он попадает. От человека зависит все и в то же время не зависит ничего. Как это у Державина: «Я царь, я раб, я червь, я бог!»