Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

И я понял, что у него что-то стряслось с ногой, и вспомнил про аптечку, которую мы достали из спасательного плота, и обрадовался, что там есть шина и бинты, а потом подумал, что радоваться вовсе нечему, хоть бы в аптечке было сто складных, хитроумно придуманных шин, потому что теперь только я могу передвигаться, только один делать, если что придется, а главное, вдруг с ногой что-то серьезное, и я вряд ли смогу помочь. И от тоски, от снова прихлынувшего бессилия заорал на Сашку:

— Что же ты, голова!

Потом я тащил его к люку, выгадывая паузы в качке, и он помогал мне своими сильными руками, сжав короткие, крепкие зубы. Хорошо, еще нас развернуло, волны колотили теперь по разлому, и нам не надо было бояться, Что зальет подшкиперскую, хотя там уже, несмотря на брезент, прикрывавший люк, было полно воды.

Кое-как Маторин перевалился на трап и полез вниз, в темноту, кряхтя и ругаясь. И тогда я заметил самолет. Он прошел низко над нами — была видна синяя звезда на фюзеляже и тонкие усики пулеметных стволов, торчащие из вздутых, прозрачных колпаков.

Я даже сначала не понял, как это вдруг — самолет, а потом замахал руками, радостно закричал не то Маторину, не то самолету, вернее, человеку, который привиделся мне в прозрачном колпаке.

Но сизые сумерки тотчас сглотнули самолет. Я подождал немного, а потом, срываясь со ступеней трапа, спустился вниз, в подшкиперскую, где на бухте манильского троса полулежал Сашка. Чадное пламя коптилки смутно освещало его отрешенное, нахмуренное лицо.

— Самолет! — выкрикнул я. — Ты слышал, над нами пролетел самолет? Теперь спасены! Все-таки в современном океане не затеряешься. Я же говорил! Ну чего же ты не радуешься?

— Нога, — сказал он тихо и мрачно. — Выть хочется. Помоги-ка.

И тут я заметил, что он сидит почти что в воде. Видно, силы оставили его, когда он добрался сюда, к высокой бухте троса, и застыл так, ожидая меня. Я помог ему взобраться на сухое место, поправил фитиль коптилки и молча стоял, чувствуя, что сейчас первым говорить должен он.

— Режь, — сказал наконец Сашка и показал на свой резиновый сапог, плоско лежавший на витках троса.

— А в чем ходить будешь? — спросил я. Мысль резать сапог показалась мне нелепой. — Я так сниму.

— Режь, сволочь! — заорал Сашка и бессильно привалился к переборке. Потом тихо: — Разрежь, прошу тебя.

Я вынул из ножен свой морской нож. Я купил его в Такоме, на окраинной улочке, ведущей к порту. Мне нравился другой из разложенных на прилавке, но Аля настояла, и я взял этот — с лиловой, точно светящейся изнутри наборной ручкой и якорьком, приделанным на торце... Нож удобно лег в ладонь и тускло отразил на лезвии коптящий язычок светильника.

Резиновое голенище вспоролось легко, наружу вылезла портянка. Маторин облегченно вздохнул, будто разрез на сапоге уже сам по себе возвращал ему здоровье.

Я размотал портянку, стащил шерстяной носок и еще ниже наклонился к бледной, странной в своей обнаженности ноге. Я ожидал крови, ссадины, раны, но ничего особенного на пальцах Сашки не заметил.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он.

Я не ответил. Подтянулся на верхнюю полку стеллажа и содрал с сухой банки с краской наклейку. Свернул ее и подпалил от коптилки. Потом свободной рукой стал задирать кверху Сашкину штанину.

Огонь уже подобрался к моим пальцам, жег, когда я разглядел сзади, на икре, сизый кровоподтек, украсивший что-то вздутое, гладкое, похожее на куриное яйцо, диковинно прилипшее к ноге.

— Ой! — вскрикнул Сашка. — Не трогай! — И снова начал стонать глухо и безнадежно.

Я не знал, что делать. Когда-то в третьем, что ли, классе, мы сдавали на значок ГСО. Школьная врачиха приходила на пятый урок и показывала, как перевязывать. Тыкала указкой в развешанные по доске таблицы, объясняла, что при переломе надо создать как бы добавочную кость — приложить к сломанной руке или ноге доску или палку и привязать по краям. Все это было нарисовано на таблице, даже человек с шиной и с костылем, бодро шагающий куда-то, и рядом довольная санитарка с повязкой, на которой был изображен тот же, что и на значке ГСО, красный крестик — символ милосердия и здоровья. Потом мне не раз попадались в книгах рассказы о том, что делают при переломах, и я всякий раз вспоминал врачиху и самодовольно ухмылялся. Но теперь, глядя на сизое яйцо, прилепившееся к Сашкиной икре, стал в тупик. Что-то грозное, предостерегающее было в этой болячке. Я подумал про гангрену, начинающуюся черт знает почему у раненых, и на секунду представил, как Сашка корчится в предсмертных муках и я ничем не могу ему помочь...